Три мушкетёра против, или Обойдёмся без Констанции

[Kaiser Reinhard]

Отсюда - www.proza.ru/2015/11/07/311



Решил потешить тут ленту, сценарий состряпать. На потеху всем, а что?)))

В общем, у монастыря кармелиток НЕ появляются гвардейцы. Ну, забили, перепили, опоздали или раньше ушли - не было их там, когда гасконец с тремя удолбанами объяснялся.

С Атосом они попрыгали, шпагами помахали прикола ради, да и затухли. Атосу плохо стало из-за раны, на том поединок и закончился, и Арамис им занялся. Портос поржал громко над своим противничком, да и попёр в атаку. А тот вёрткий, как рыба угорь, так и не получилось его зацепить даже, и Портос давай ошибку за ошибкой со злости уже делать. В общем, сам на шпагу и налетел. Арамис фыркнул, что денёк нынче не очень для продолжения в обозначенном духе, да и решено было дуэльку с ним перенести на недельку. На том и расстались.

Тревиль, узнав о случившемся от кого-то, укрепился в своих подозрениях, что Д*Артаньян - шпион, и приказал сообщать тому, что он у короля каждый раз. А тем временем слух о дремучем провинциале, который первым делом со всей троицей знаменитых охломонов на службе у Тревиля поцапаться успел, разнёсся по всему Парижу так хорошо, что при виде этого персонажа ржали все и вся, громко и паскудно. Но номер в Мэнге повторить так и не удалось, парижане на такую мякину не велись, предпочитая быстро скрываться прочь и отворачиваться. Без денег, которые быстро кончились, не сумев договориться ни с кем о съёме жилья в кредит - слух уже сделал своё дело - юный покоритель призрачной славы маршала Франции бродил по улицам, не зная, к кому обратиться за помощью. Пока не попал под ушат помоев, вылитый кем-то с верхних этажей. Кое-как выхлюпавшись в Сене, молодой человек оказался перед перспективой ночевать на её берегу, на энный день почти сухой голодовки. Даже патрульные предпочитали делать вид, что не замечают его существования.

Кое-как очухавшись, но ещё в полуобморочном состоянии, юноша был обнаружен Рошфором с парой его слуг. Узнав, в чём дело, тот быстро решает вопрос с назначением Д*Артаньяна в гвардейцы, а также с жильём у одного простолюдина - это ни разу не Бонасье. Парижские сплетники умолкают по адресу юноши, но прохаживаются по адресу трёх мушкетёров нещадно. На отложенную дуэль с Арамисом прибывают Бернажу и Жюссак, и потеха проходит без особого шума и крови, что просто выбешивает Атоса, и после одной из пьянок он налетает на Констанцию, убежавшую из дома мужа от агентов кардинала... Несмотря на протесты Тревиля, экспедиция за подвесками выезжает - выкинуть что-то эдакое Атос всегда мечтал.

Однако королева, понимая, сколь низки шансы вернуть подвески, нисколько не надеется на благородного пьяницу и пару его дружков, и буквально бежит на поклон к кардиналу. Встреча прошла в столь дружественной и тёплой атмосфере, что после герцогиня де Шеврез будет позволять себе язвить на предмет отцовства некоторых беременностей Анны Австрийской. В результате в Лондон посылается молодой гасконец, чтобы сообщить Миледи, что афёра с подвесками отменяется, а также с письмом королевы к Бэкингэму. Прямо на балу, когда Миледи должна похитить пару подвесок, Д*Артаньян успевает помешать, увлекая даму в танце прочь, и бурное объяснение в кулуарах переходит из делового общения в личное. Последнее оказывается столь успешным, что бал в Париже, обещанный королеве королём, пара после воспринимает как посланный свыше им двоим. Герцог забавы ради надевает подвески на Миледи, дабы пара порезвилась на остаток бала всласть - но Д*Артаньян не знает Винтера, а Атос прибывший в его компании, хоть и остаётся незамеченным парой, понимает, что его бывшая влюблена так, как при нём себе не позволяла... И в кого - в этого молодого выскочку! Однако Винтер отказывается помочь устроить что-то вроде ссоры, что приведёт к поединку, а Фельтон два часа пытается уболтать заблудшего паписта в свою праведную веру, объясняя, что мстить не есть хорошо... В итоге на корабль во Францию Атос опаздывает, и влюблённые уезжают, увозя подвески. По пути в Париж они встречают раненого Портоса, проклинающего эту дурацкую затею с поездкой в Лондон, из-за которой его ревнивая прокурорша прислала денег вдвое меньше, и выручают его из затруднения. Арамис, с единого взгляда оценив, что за пара перед ним, из зависти бросает намерение стать аббатом, дарит старому знакомому свои коралловые чётки и уходит на неделю в загул с крепкими девками, из которого его выстаскивает Атос. Не будучи в восторге от этого, Арамис, расстрогавший приятеля известием, что с королевой порядок, выслушивает жаркую исповедь о графе де Ля Фер и приключении с его женой, и разрешает тому этот грех. После этого страсть Атоса к вину заметно утихает, и по прибытии на парижский бал мрачный красавец влюбляется по уши в юную провинциалку-фрейлину, и уезжает с ней в своё поместье навсегда, сбросив мушкетёрский плащ. Мордаунт умирает от простуды, и в результате английского короля казнит праведник Фельтон. А герцог Бэкингем неудачно падает с лошади на охоте, и осада Ла-Рошели происходит без изменений.
Разумеется, никакого Рауля де Бражелона не родилось - в третьей части и без него все обошлись прекрасно. А, Констанция? А что Констанция - жива, замужем...

@темы: классика литературы

---

Фред Клаус, брат Санты (Fred Claus, 2007), слэш

[Кьяроскуро]

Автор: Я,  Кьяроскуро
Фэндом: Фред Клаус, брат Санты - www.kinopoisk.ru/film/196826/
Персонажи: Ник Клаус/Клайд Норскат (инспектор по эффективности)
Рейтинг: детский
Жанры: слэш, не выше ПГ-13
Размер: маленький
Кол-во частей: 1
Статус: закончен
Описание: сцена с рубильником, или как ее увидела я в своем воображении
Предупреждения: ПОВ Ника
Публикация на других ресурсах: дайте мне ссылку и кладите куда угодно
Примечания автора: Боже, я таки решилась это вытащить на свет...
На самом деле эта вещь была написана мной давно, очень давно, пару-тройку лет назад точно. Я была в тот вечер под впечатлением от средненького, надо сказать фильма "Фред Клаус, брат Санты", и поэтому в ночи родилось вот это. И, знаете, пусть это дичайшее АУ с кучей ошибок, мне не хочется это исправлять. Оно слишком законченное, настолько, что я и касаться его больше не хочу. Поэтому публикую его так, как оно было написано.
ВАРНИНГ, для тех, кто ожидает здесь канона: совершеннейшее АУ, переделанные диалоги (что запомнила, то и написала), особо чувствительным к пафосу и розовым соплям читать не советую, это все там есть, пусть и не в смертельной концентрации.
А, да, еще крайне своеобразный авторский стиль, точно такой же, как в работах "Любить тяжело, но рассказать о любви невозможно" и "Ты приковал меня загадкой своих снов".
П.С. И если кто-то скажет мне второе имя Клайда, я подарю тому печеньку. :З

Он стоит около рубильника, опустив голову, будто сожалея о сделанном. Заслышав шаги за спиной, слегка поворачивается в мою сторону.
- Все кончено, - глухо говорит он. - Твоему брату не успеть до срока.
В его голосе нет ни капли торжества, и я усматриваю в этом крохотный шанс.
Он отворачивается и уже собирается уйти.
- Клайд Грегори Норскат, 1969 года рождения, - задумчиво произношу я и вижу, как каменеет его спина.
- В 1979 он написал мне письмо. Он просил у меня, - я выдерживаю паузу, - плащ супергероя.
Он молчит. Но кончики пальцев у него едва заметно подрагивают, а на скулах играют желваки.
- "Четырехглазый" - вот как тебя называли в школе, - делаю я следующий шаг.
- Я не... - его голос срывается, и он смотрит на меня почти с отчаяньем.
Мне его жалко, безумно жалко, он мне симпатичен, он мне нравится, я его почти люблю...но я продолжаю:
- Они смеялись над тобой. А ты подрался - раз, другой... Ты возглавлял список непослушных детей в 1979 году, - почти интимным, очень доверительным тоном сообщаю я.
Он нервно сглатывает. Он натягивает рукава пиджака почти до кончиков пальцев, и в этом жесте столько трогательной беспомощности, что сердце мое сжимается.
- Ты хотел получить плащ супергероя, - снова повторяю я.
- Я... - начинает он, но я его перебиваю. Сейчас главное - не отступать, не упустить момент, найти такие слова...или действия, которые затронут нужные струны, ведь еще не все потеряно.
- Ты хотел стать таким, как Супермен.
- Кларк Кент... - снова пытается сказать он, но я вижу, что он уже сдается, что что-то в нем уже сломалось. Он избегает моего взгляда, а в его голосе я слышу все больше неуверенности. Боже, какой он все-таки мальчишка!.. Все эти мысли про два дерева - откуда они у него? Что с ним происходило после 1979 года? Что случилось за тридцать лет? Как он превратился из мечтательного, трогательного подростка в этого измученного, скованного по рукам и ногам официальными бумагами, костюмом, правилами человека? Можно ли это исправить?..
- Кларк Кент, превращаясь в Супермена, не носил очков, - сурово добавляю я.
- Я не...
Его голос опять прерывается. Я вздыхаю и лезу во внутренний карман.
- У меня для тебя кое-что есть.
Я достаю мягкий сверток и протягиваю ему. Он медленно, нарочито неохотно протягивает руки - ах, какие у него пальцы! - и принимает сверток. В его глазах на миг виден проблеск восторженного предвкушения - это почти победа! - но он гаснет так же мгновенно, как и появляется, и озерную гладь его темных глаз снова стягивает коркой льда. Но он все же аккуратно снимает бумагу, а увидев, что там, поднимает глаза на меня. В его взгляде снова мелькает отчаянье.
- Мне сорок лет, - говорит он безнадежным голосом. - Я...
- Надень его. Ради меня, - прошу я. - Пожалуйста.
Он качает головой. Я делаю шаг вперед и накрываю его пальцы, судорожно стиснувшие красную ткань, своей ладонью.
- Я прошу тебя, - полушепотом говорю я.
Он смотрит мне в глаза и молчит. А потом, двигаясь, будто во сне, набрасывает плащ на свои плечи. Он неуверенно смотрит на меня, и я ему улыбаюсь.
- Кларк Кент не носил очков, - повторяю я.
Он молчит и не шевелится, будто окаменев. И тогда я медленно, чтобы не спугнуть, протягиваю руку и снимаю с него очки.
Два темных омута вынимают из меня душу. Я на миг забываю, кто я и кто он, где мы и что здесь делаем. Зачем, зачем прятать их за холодными стеклами? Зачем прятать волосы под слоем геля, зачем прятать тело в костюм, зачем прятать чувства под маской?..
Лицо его почти бесстрастно, но в глазах отражается все - недоумение, смущение, радость, страх, снова смущение... Так вот почему он...
Непроизвольно я наклоняюсь совсем близко к нему, пытаясь прочитать в его взгляде больше. Он не отстраняется. Его лицо совсем близко, и с этого расстояния он кажется еще более усталым и каким-то грустно-серьезным. Я на миг закрываю глаза и мгновенно отстраняюсь, едва коснувшись его губ своими.
Странно, почти всю жизнь - а это немало, поверьте - я жил на Северном Полюсе, в вечной мерзлоте, среди льда и снега. Зима - мой сезон, мое любимое время года. Но почему же тогда он, а не я, холоден, как лед? Почему его, а не мои пальцы ледяны и белы, как снег, кружащийся в сумасшедшем танце за окном? Почему его губы, а не мои, напоминают губы ледяной статуи? Кто тебя заморозил? Какая Снежная Королева обратила в ледяной кристалл твои сердце и душу? Скажи мне, как тебя согреть?..
Его лицо снова ничего не отражает, но в глазах загорается огонек. Я не знаю, что он означает, но надеюсь...
- Но... - с трудом размыкая губы, хрипло говорит он, разрывая хрупкую тишину, - я уже отправил отчет... - в его голосе почти сожаление, почти раскаяние. - Его уже не вернуть. Все кончено, если только...
- Если только мой брат не успеет развезти все подарки, - заканчиваю я. и показываю глазами на рубильник.
Уголок его губ чуть поднимается в несмелой улыбке - как у человека, который только-только учится это делать. Он делает два шага к рубильнику и, приняв чуть горделивую позу, резко дергает его вверх. Все помещения заливает яркий свет...
***

Я захожу в его комнату, когда он пакует вещи. Он снова в костюме и очках, и у меня отчего-то екает сердце. Он поворачивается на звук шагов и, встретившись со мной взглядом, чуть приподнимает уголки губ в бледном подобии улыбки.
- Уже... - голос меня подводит, и я кашляю. - Уже уезжаете?
- Да... - выпрямляется он, не отводя от меня глаз. Будто ждет чего-то.
Я набираю в грудь воздуха, чтобы что-то сказать, но вместо этого через пару секунд выдыхаю вхолостую. А что мне сказать?.. У человека работа.
А он все смотрит на меня и не двигается.
Я чувствую, что утекают драгоценные секунды, что надо что-то сделать, как-то его остановить...
Он еле слышно вздыхает и начинает отворачиваться к своему чемодану, лежащему на кровати.
- Клайд! - его имя срывается с моих губ совершенно неожиданно даже для меня самого. Он с готовностью оборачивается.
Я быстро подхожу к нему и заключаю в объятия. Он чуть ниже меня, и я шепчу ему на ухо:
- Пожалуйста, Клайд, не уезжайте... Я приму Вас на работу, Вы будете моим заместителем, начальником эльфов...кем угодно, только не уезжайте! Прошу Вас...
Поток слов иссякает, и мне больше нечего сказать. Я невольно зажмуриваюсь, ожидая его реакции.
- Наконец-то, - произносит он, и в его голосе я с восторгом слышу тщательно скрываемую радость.
Я распахиваю глаза. Он смотрит на меня и улыбается - искренне, по-настоящему. А потом чуть подается вперед, коснувшись подбородком моего плеча, и шепотом добавляет:
- А я уж думал, что ты никогда этого не скажешь...
***

Он остался. Я назначил его главным организатором и не прогадал - с работой он справляется отлично, а что самое главное - она приносит ему радость.
Он молодец.
А я по-прежнему не знаю до конца, что он обо мне думает. Он бывает загадочным и холодным, но я надеюсь, что со временем это уйдет - я чувствую, как он постепенно оттаивает.
И кроме того, я заметил, что он больше не стареет. А это может означать только одно.
Только то, что я его люблю.

@темы: разное

---

[Томаш]

Название: Могло быть и хуже
Фандом: Life on Mars и не только
Автор: Terra Nova
Бета: Коробка со специями
Рейтинг: G


Некоторым желаниям свойственно исполняться, как теперь понимает Сэм Тайлер. Особенно самым необдуманным из них.
Когда месяц назад (по своему субъективному времени) в баре Нельсона он сетовал на судьбу и требовал отправить его «в любой другой год», он не ожидал такого эффекта. Его просто все достало, достал Хант со своими замашками мелкого мафиозного воротилы, Крис со своей тупой исполнительностью, сучонок-Рэй, норовящий подставить его при любой возможности. Сэм слишком вымотался и озверел от окружающей его наглости, упрямства и беспросветного невежества, он хотел домой, в свой 2006-й, ну или куда угодно – только бы подальше от этого бардака.
88-й просто подвернулся к слову.
И в первый момент, когда лампы на стене бара погасли, Сэм подумал, что дело в проводке.
Но невидимый некто решил в очередной раз над ним подшутить. Окей, в конце концов, Сэм на это сам напросился, но какого черта – он просил сменить только год, а не страну!

Сэм не жалуется. Могло быть и хуже. По крайней мере, здесь говорят по-английски.
И чертова девочонка с клоуном не вылезает из телевизора по ночам.
Если подумать, положение Сэма не лишено плюсов. В 88-м мобильных телефонов еще нет, зато есть компьютеры – пусть и примитивные, – интернет, спутниковое телевидение и подушки безопасности.
Что касается людей, с которыми Сэму приходится работать... Видимо, от года это не зависит: ему просто везет на чокнутых робин гудов, вершащих правосудие любой ценой.
Вонючие сигары нового босса куда хуже хантовских сигарет, а курит он, как и Хант, постоянно. Механик, здоровенный негр, обвешанный золотом, вечно косится на Сэма и ворчит, что и одного психа им было много. Псих, о котором говорит здоровяк – это пилот, он как раз относится к Сэму вполне дружелюбно – видимо, углядел в нем родственную душу после того случая, когда Сэм сдуру проболтался, что слышит голоса.
– Ерунда, братишка, – ответил пилот, осклабившись, – я постоянно их слышу. Вот буквально вчера Тедди Рузвельт – только представь! – Тедди Рузвельт говорит мне...
Зато с последним членом команды Сэм, как ни странно, сошелся. У них много общего: они оба предпочитают обходиться без насилия, любят порядок и строгие костюмы. Правда, Сэм не умеет взламывать сейфы и подбирать отмычки к замкам; если уж совсем начистоту, в своей прошлой жизни он за такое арестовывал.
Дивная подобралась компания, ничего не скажешь. Военная полиция, следующая за ними по пятам, придает ситуации особое очарование.
«И как я в это вляпался? – думает Сэм, трясясь на заднем сиденье фургона. Красавчик наполовину высунулся из открытой двери и на ходу отстреливается от очередных преследователей. Мэрдок держит его за брючный ремень, чтобы Красавчик не вывалился наружу. – Как я вляпался в весь этот джаз?»
Есть кое-что общее между этими ребятами и Хантом. Кое-что, раздражающее Сэма все больше и больше.
Вместо того, чтобы думать, взвешивать все за и против, анализировать и делать выводы, они предпочитают сразу действовать. Да, конечно – «планы» Ганнибала, которые всегда срабатывают. И которые, по сути, сводятся к фронтальной атаке.
«Рано или поздно нас всех перебьют, – думает Сэм с нарастающим раздражением, не замечая, что впервые называет их и себя одним словом «мы». – Ну что за идиотизм, почему все всегда кончается одинаково – погоней и перестрелкой?!»
– Эй, – кричит Мэрдок, оборачиваясь, – Сэмми, если не затруднит – подай полный магазин.
Вот это фамильярное «Сэмми» окончательно выводит его из себя.
«В следующий раз, – думает Сэм в ярости, – я просто пошлю их нахрен и свалю, это все меня не касается. Это не правосудие, а беспредел!»
Но магазин все-таки передает.
А когда приходит тот самый следующий раз, вместо того, чтобы послать все к черту, Сэм неожиданно для всех – и для себя в первую очередь – встает, опирается руками на столешницу, оказываясь с Ганнибалом нос к носу, и говорит тихо и внятно:
– Нет. Мы не будем этого делать.
– Нет? – удивляется Ганнибал, глядя на него с холодным любопытством. – А что ты предлагаешь?
Сэм объясняет – что.
И дальше становится ясно, чем его новый босс отличается от старого.
«Это пустая трата времени, идиот», – сказал бы Хант.
– Хорошо, давайте попробуем, – говорит Ганнибал, раскуривая очередную сигару.
Эта разница для обозленного и ни на что уже не рассчитывающего Сэма оказывается настолько значительной, что на несколько секунд он теряет дар речи. А затем склоняется над картой, якобы изучая маршрут, и незаметно для всех улыбается.
Может быть, на этот раз все будет по-другому.

Когда через три часа все заканчивается очередной погоней и перестрелкой, Сэм готов рвать на себе волосы.
– По-моему, неплохо получилось, – заявляет Ганнибал, когда они наконец оказываются в безопасности.
– Нормально, – говорит Би Эй, хлопая Сэма по плечу. – Молодец, парень.
– Отлично стреляешь, – замечает Красавчик.
– Практически Клинт Иствуд! – Мэрдок выхватывает из воображаемой кобуры воображаемый револьвер и целится в Би Эй. Тот делает зверскую рожу и обещает сломать Мэрдоку палец, если тот не прекратит.
«Они издеваются, – ошарашенно думает Сэм, переводя взгляд с одного лица на другое. – Их чуть не перестреляли, а им наплевать».
– Парень, расслабься, – говорит Ганнибал, приобнимая его за плечи. – Твой план сработал, все отлично.
Это вместо хантовского «какого черта ты меня не слушал, кретин?!»
– Хрена лысого он сработал, – рычит Сэм, сбрасыва чужую руку с плеча. – Я планировал обойтись без пальбы.
– Ну, жизнь вносит свои коррективы. – Ганнибал пожимает плечами и хлопает себя по карманам. – Красавчик! Сигару!
«Или я научу их решать проблемы мирно, – думает Сэм, – или они научат меня стрелять во все, что движется. Посмотрим, кто кого».
Рядом с Хантом он слишком привык к соперничеству. У этих ребят все строится на взаимодействии, но Сэм умеет полагаться только на себя и ему потребуется время, чтобы принять новые правила игры.
Пока что он только злится и обещает себе в следующий раз не допустить бессмысленной потасовки. Ганнибал наблюдает за ним сквозь клубы табачного дыма и улыбается.

@темы: A-Team, Life on Mars

---

перенос из сообщества, которое ушло в архив

[Томаш]

Название: Пешка
Фандом: Code Geass
Автор: Terra Nova
Бета: Гайдо (которому бескрайние спасибы за экстремальную вычитку посреди ночи!)
Рейтинг: PG
Пейринг: Витцу/Ролло Ламперуж
Жанр: типа, ангст, и вообще трагедия


Мой дорогой, маленький, глупый мальчик.
Конечно, ты сделаешь все, что я захочу. Конечно, ты будешь марионеткой в моих руках – это, поверь, ничуть не сложнее, чем быть грелкой в моей постели.
Каждый раз, когда ты смотришь на меня своими огромными наивными глазами, я улыбаюсь. Я знаю: вот так выглядят пешки, те самые, которых сталкивают с доски в первую очередь. Иногда пешке везет: дойдя до края доски, она становится ферзем… и я не буду против, мне, признаться, все равно, мой маленький Ролло. Однако на этой доске пешек всегда не хватает, а ты слишком уязвим, чтобы стать значимой фигурой, поэтому я бы не поставил на тебя. О, нет. Только не в этой партии.

Лелуш думает, что играет с Чарльзом. Чарльз думает, что играет с самой жизнью. На самом деле они оба играют со мной, по крайней мере, пока. И ты, мой маленький Ролло, всего лишь приятное дополнение к игре. Мои соперники бывают поразительно, невозможно серьезны, зациклены на правильных ходах и комбинациях, и это так скучно, мой маленький Ролло, что мне не остается ничего другого, кроме как найти забвение в твоих объятиях.

Тебе так не хватает любви, что ты готов принять за нее мою скуку. Ты трешься щекой о мою ладонь, заглядываешь в глаза, как преданный пес, ловишь мою улыбку. Ты никому-никому, конечно же, не скажешь, что любишь меня – и, разумеется, в моем окружении нет никого, кто бы об этом не знал.

Ты очень удобная пешка. Твое будущее предопределено: я разменяю тебя на более крупную фигуру. Ты так удачно считаешь меня королем своего сердца, Ролло.

И ты пойдешь ради меня на смерть. Потому что никто в целом мире не предложит тебе больше, чем даю я.

* * *

«Ты ошибался, Витцу, – шепчет Ролло непослушными губами каждый раз, когда его названный брат замирает на полуслове. – Ты был неправ, когда думал, что никто не предложит мне больше, чем ты. Ты ошибался, думая, что я умру за тебя».

– Твое сердце больше не выдержит, – говорит Лелуш. – Не надо. Прек…

– Я всегда был орудием в чьих-то руках.

– ...рати, Ролло! Зачем кого-то вроде меня...

– Орудием в руках Культа...

– ...надо спасать?! Я...

– Потом – в твоих, брат. Да, может быть, ты меня просто использовал... Но те воспоминания были настоящими!

«Ты ошибался, – думает Ролло. – Пешка не может выбрать, за кого умереть. Может только человек».

@темы: Code Geass

---

антиархивное )

[Томаш]

Заявка от  Мэй-чан: Оридж, первая любовь и попытка написать стихи своей/своему возлюбленной/возлюбленному.
Автор:  Terra Nova
Слов: 150

– П-п-пос-слушай, – сказал Таппи, – я т-тут н-н-н-аааписал…
Таппи был торшер, у него часто отходили контакты, за что он получал от хозяина здорового пинка. Поэтому Таппи заикался и страдал комплексом неполноценности.
Бинго потянулся и продул трубу. Будучи новым навороченным пылесосом, он страданий Таппи не понимал. Женщины любят грубую силу – вот чему его учили. Схватить красотку да вдуть – проще простого.
– Чего написал-то? – спросил Бинго.
– Ст-т-тиихи. Вот п-п-послушай:
Мадлен т-т-тревожит м-мою эмаль,
Она п-п-прекрасна, она р-р-рояль.
– Чучело, – прогудел Бинго. – У тебя нет эмали! Ты же не кастрюля.
– Это п-поэтическое сравнение, – обиделся Таппи. – Что т-ты понимаешь в п-п-поэзии, мужлан. Я вп-первые влюблен, мое с-с-сердце п-поет…
– Я мужлан? – взвился Бинго. – Ах ты интеллигент вшивый! Вот увидишь, я ей вдую, а ты так и будешь в углу скулить!
Мадлен привычно делала вид, что не замечает перепалки. Это мексиканские страсти ее не трогали: она давно была влюблена, но увы, не могла быть вместе с возлюбленным.
Он был настройщик.

@темы: ориджинал

---

Обед со снарри » Холодные закуски: "Человек дождя", ГП/СС, G, миди, арт: Nat K.

[Томаш]

Блюдо: холодные закуски
Название: Человек дождя
Автор: Terra Nova
Бета: Коробка со специями
Категория: джен
Размер: миди
Пейринг: снарри(?)
Рейтинг: G
Жанр: неоднозначный
Саммари: Неожиданные открытия вынуждают Гарри Поттера отправиться в путь.
Дисклеймер: Ничего ниоткуда не извлекаю, все права у Роулинг.
Примечания: Фик написан на фест «Обед со снарри» на Polyjuice Potion, 2010.

Арт: коллаж и баннер
Автор: Nat K.
Техника: Photoshop и Sony Vegas

От автора: коллажисту и бете - огромная благодарность за работу и терпение!




Я просыпаюсь от стука дождевых капель в стекло и впервые понимаю, что я на верном пути.
Полутемное пустое купе, мерный стук колес, воздух кажется влажным, рыхлым как вата, но так и должно быть, все правильно. Значит, он уже близко.
Я прижимаюсь носом к стеклу и пытаюсь рассмотреть хоть что-то, но морось и туман превращают окружающий пейзаж в размытое полотно, как бывает, когда снимешь очки.
Я откидываюсь на спинку сиденья и шепчу:
– Я не сумасшедший.
Мой голос вязнет в мягкой обивке купе.
– Я был прав.

Сумасшедшим меня назвала Джинни – три недели назад, когда я рассказал ей про письмо.
– Ты сошел с ума, Гарри, – сказала она, отходя от плиты и засовывая волшебную палочку в карман передника. Я испытал странное чувство: как будто я отвлекаю взрослую занятую женщину мальчишескими глупостями. Чувство было неприятным.
– Зачем профессору Снейпу писать такие письма? – спросила Джинни. – Он ведь был на нашей стороне, мы оба это знаем. Глупость какая-то.
– Я в этом не уверен, – сказал я. – Это письмо… Эксперты из министерства сочли его фальшивкой, но я так не думаю. Письмо было зачаровано, как будто его писал Снейп. Они сняли чары, и оказалось, что почерк был другой. Но знаешь… – я в задумчивости присел на край стола, и Джинни поморщилась; эта моя привычка ее раздражает, но я ничего не могу с собой поделать. – На пергамент наложено еще одно заклятье. Более искусное, чем первое, его непросто заметить. Я думаю, письмо зачаровали дважды, чтобы выдать за фальшивку, а на самом деле его писал Снейп. И если снять второе заклятье, окажется, что почерк принадлежит ему.
– Ты пытался снять заклятье?
– Да. Но у меня ничего не вышло. – Я пожал плечами. – Он ведь был очень сильным магом, и я не думаю, что кто-то в Министерстве может…
– Милый, послушай. – Джинни положила руку мне на плечо. – Возможно, тебе показалось, что там что-то есть. Остаточные следы магии, такое иногда бывает, когда пергамент зачаровывают, особенно если это было сильное заклятье…
Она не понимала. Не хотела понять. Впервые с того момента, как мы стали жить вместе, я почувствовал, что она мне не верит. Сомневается во мне.
– Первое заклятье было пустяковым, как будто автор письма хотел, чтобы мы обнаружили подлог. – Я сбросил с плеча ее руку – резче, чем собирался – и принялся мерить кухню шагами. – Говорю тебе, Джинни, это слишком просто, чтобы быть правдой, там на самом деле есть что-то еще…
– Нет, – сказала Джинни, и я остановился, как вкопанный – столько злости было в ее голосе. И тут же, как будто испугавшись собственной вспышки, она поникла, ссутулилась. – Гарри, послушай. Все… закончилось. Прошло уже больше года. Я не говорю, что надо все забыть. Я и сама… – Она думает о Фреде, понял я, и хотел подойти к ней, обнять, но почему-то остался на месте. – Я тоже не могу забыть, – продолжила Джинни. – Но... надо попытаться просто оставить это все в прошлом. Понимаешь? – Она подняла на меня глаза, и я испугался, что сейчас Джинни расплачется, но ничего подобного не произошло. – Я хочу, чтобы мы жили дальше, – твердо сказала она. – Чтобы мы перестали оглядываться назад. Что бы там ни писал профессор Снейп, сейчас это не имеет значения, потому что он мертв. Так что давай просто оставим его в покое, хорошо? Его, и все это, весь… этот… кошмар…
И она все-таки расплакалась, а я все-таки сделал те три шага к столу, которые минутой ранее казались мне пропастью, и обнял ее. И потом, минут через десять, когда Джинни, всхлипнув, заправила за ухо рыжую прядь и улыбнулась, все вроде бы пришло в норму, и я подумал, что она, возможно, права, нечего ворошить прошлое…
Пока в субботу сова не принесла утреннюю газету.

«Ежедневный пророк» шлепнулся на стол возле кофейной чашки, чуть в стороне от моего локтя. Я лениво прищурился, пытаясь решить, что проще: отыскать в кармане палочку, чтобы призвать газету манящими чарами, или приподняться на стуле и просто дотянуться до нее левой рукой. Шевелиться не хотелось; на Англию обрушилось невиданно жаркое лето, даже ранним утром воздух был горяч и сух, а к полудню находиться на улице становилось совершенно невозможно. Мы с Джинни сняли на все лето коттедж в Биггинг-Хилл; в Лондоне уже в конце мая было слишком душно и пыльно.
Прикинув, что палочки в кармане может и не оказаться (в последнее время она часто валялась, где попало), я потянулся через стол, подцепил "Пророк" кофейной ложечкой, подтащил к себе и развернул на середине.
Жара и мирное время сделали свое дело: магическое сообщество лениво сплетничало и радовалось жизни. Министерство показало отличные результаты в борьбе с незаконным использованием магии, некая Кларисса Брэдшоу вырастила уникальный образец мандрагоры, который вместо того, чтобы орать, исполнял народные песни, на Диагон-аллее открылся новый ресторан, предлагающий экзотические маггловские кушанья, новая модель Нимбуса со дня на день должна поступить в продажу, в городке Кроли на юге вторую неделю идут дожди, хотя вся остальная Британия изнывает от жары. К последней статье даже прилагалась колдография: центральная площадь маленького городка, здание ратуши и несколько волшебников под зонтиками, о чем-то неспешно беседующих.
Я уже хотел отложить газету, когда заметил возле самого края снимка еще одну фигуру. Высокий, худой волшебник в черной мантии стоял под деревом слева от ступеней ратуши. Зонта у него не было, голову покрывала потрепанная шляпа. Что-то в его фигуре показалось мне смутно знакомым, но я никак не мог сообразить, что именно, пока человек не поднял голову, позволив мне увидеть свое лицо.
Я вцепился в газету обеими руками. Некоторое время, казалось, мы смотрели друг другу прямо в глаза, затем он опустил голову и отвернулся. Волшебники на переднем плане продолжали мирно беседовать.
– Джинни, – прошептал я. – Джинни, это же…
Конечно, она меня не услышала. Я швырнул «Пророк» на стол и бросился в дом, но на полпути к спальне остановился и привалился спиной к стене.
«Она мне не поверит», – вот что я подумал. Она не захотела ничего слушать о письме, которое Снейп написал Люциусу Малфою за три дня до битвы в Хогвартсе и которое ясно доказывало, на чьей стороне был профессор на самом деле. «Гарри, – сказала она на следующее утро после нашей ссоры, – министр дал тебе доступ в архив не для того, чтобы ты искал улики против Снейпа и других пожирателей. Он просто дал тебе понять, что герой всего магического мира может бывать где угодно, не зная запретов. Но во имя Мерлина – это не значит, что тебе следует копаться во всей этой навозной куче. Пожалуйста, оставь все это в прошлом». И я не сказал ей, что она постепенно становится похожа на свою мать, что еще год назад она первая поддержала бы меня и захотела докопаться до правды, что прошлое не станет прошлым, если о нем просто забыть – оно может вернуться и испортить настоящее.
И я не скажу ей о колдографии. Потому что слишком больно видеть, как она с каждым днем все меньше напоминает Джинни, в которую я влюбился.
«Я расскажу об этом Рону, – решил я, – и, возможно, Гермионе».

Но в итоге Роном дело и ограничилось. В воскресенье мы аппарировали в Лондон, в небольшую уютную квартирку четы Уизли, и пока наши жены хлопотали по хозяйству, я утащил Рона в гостиную и сунул ему под нос газету.
После десяти минут бессмысленного разглядывания колдографии Рон сдался и отложил газету.
– Ну я не знаю, Гарри, – сказал он, запустив пятерню в свою лохматую рыжую шевелюру. – Он высокий, и худой, и волосы вроде как черные, но вообще-то под шляпой не разглядеть. Ты уверен, что это он?
– Он обернулся и посмотрел в мою сторону. Я уверен, это он.
– Ох, Гарри. Ну, я не знаю. Я хочу сказать… мы же видели, он умер. И потом, ведь были похороны, да?
Я покачал головой.
– В соответствии с завещанием Снейпа, его кремировали в особняке Малфоев, а пепел развеяли по ветру.
– Фу, – скривился Рон, – темные ритуалы, все эти штучки пожирателей…
– Думаю, никакой кремации не было, – твердо сказал я. – И смерти тоже не было. Подумай, Рон, он ведь выдающийся зельевар, что ему стоило запастись противоядием?
– Гарри, но он же был мертв, мы сами видели!
– Ерунда. Даже магглы знают способы «умереть» на время. Что уж говорить о нашем драгоценном профессоре.
– Я не знаю, Гарри. – Рон снова почесал макушку. – Ты прости, я хочу тебе верить, правда, но я все-таки не уверен, что на этом снимке именно Снейп. Это ведь может быть кто угодно. Мало ли волшебников носят черное…
– Ладно, – сказал я, свернул «Пророк» и сунул в карман мантии. – Проехали.
– Ты точно не злишься? – обеспокоенно спросил Рон.
«Нет, я просто раздавлен, потому что мне не верит даже лучший друг».
– Нет, все в порядке. Может быть, я и вправду ошибся.
Слишком многое лучше не говорить вслух. И от мысли, что раньше так не было, становится пусто и тоскливо.

Во время обеда я в основном молчал, но за болтовней Джинни и Гермионы этого никто не заметил. Я рассеянно улыбался, передавал соль и поднос с хлебом, кивал в ответ на реплики Джинни.
Мирный семейный вечер с друзьями. Они так легко забыли о Волдеморте, о пожирателях и о войне, как будто ничего не было. И разве я сам не мечтал об этом раньше? Стать обычным парнем, жениться на любимой девушке, просто жить.
Наверное, не получилось.
Мне следовало поступить так, как советовала Джинни: просто оставить это дело. Но оказалось, что я не могу притвориться, будто все нормально, пока предатель жив и чувствует себя в безопасности.
Дамблдор верил ему – до конца. А я верил Дамблдору. Снейп предал и его, и меня.
И что же я должен сделать, зная, что он жив?
– Гарри, – позвала Гермиона, – ты с нами? У тебя отсутствующий вид.
– Наверное, устал, – сказал я. – Эта жара…
– Мы как раз об этом говорим. – Джинни придвинула к себе кофейник. – Про этот городок, Кроли, ну, ты знаешь, про который писали в «Пророке».
– Ооо, – протянул Рон, и многозначительно посмотрел на меня. Он, наверное, тоже витал в облаках и только что включился в беседу.
– И что с этим Кроли? – спросил я, стараясь выглядеть не слишком заинтересованным.
– Джинни считает, – произнесла Гермиона довольно холодно, – что без магии там не обошлось. Хотя подобная погодная аномалия объясняется всего лишь циклоном. В области циклона давление пониженное, а погода характеризуется мощной облачностью, сильными ветрами и осадками.…
– Гермиона, – буркнул Рон, – ты можешь выражаться как-нибудь попроще?
– Проще говоря, – смягчилась Гермиона, – это нормальное явление. Даже магглы нашли ему объяснение.
– Магглы всему находят объяснение, – проворчала Джинни. – Это не новость.
– С каких пор ты снисходительно относишься к магглам? – Гермиона недобро прищурилась.
– Девочки! – взмолился Рон. – Перестаньте!
– А откуда ты знаешь, что магглы думают по этому поводу? – спросил я, чтобы разрядить обстановку.
– О! – радостно встрял Рон. – Мы иногда смотрим маггловские новости. У нас даже есть те-ло-ви-зор.
– Телевизор, Рон, – с улыбкой поправила его Гермиона. – Именно. Про циклон передавали в прогнозе погоды, и мне кажется, в данном случае магглы правы.
Джинни только фыркнула, но я решил, что лучше пока не обращать на это внимания.
– Гермиона, – спросил я проникновенно, – а если, допустим – только допустим! – здесь все-таки замешана магия, то что бы это могло быть?
Задавая этот вопрос, я не думал ни о чем конкретном. Просто… интуиция, озарение?
– Нуу, – сказала Гермиона, наморщив нос, – некоторые артефакты обладают побочным действием… Портят погоду во время использования, если можно так выразиться. Понижают температуру воздуха, притягивают облака с дождем и снегом… Но, Гарри, я правда не думаю, что в Кроли есть нечто подобное.
– Что это за артефакты?
– Например, Око Тигра. Оно в парижском хранилище. Очень опасный и сильный артефакт, позволяет следить за любым волшебником и магглом в мире, и даже убить его на расстоянии.
– А еще?
– Гарри. – Джинни взяла меня за руку; выглядела она встревоженной. – Что с тобой? Ты слишком взбудоражен.
Но я уже чувствовал, что разгадка где-то близко.
– Еще Тисмейские когти, они где-то в Африке. Ну, и Гаосов камень, разумеется, хотя он, скорее, легенда, ни одного достоверного доказательства его существования так и не нашли. – Гермиона пожала плечами.
– Что делает этот Гаосов камень? – спросил я, и еще до того, как Гермиона успела ответить, понял, что сейчас услышу.
– Считается, что это самый сильный антидот на свете, – сказала Гермиона. И затем одновременно произошло несколько вещей: Рон от неожиданности выронил сахарницу, Джинни взвизгнула, потому что я слишком сильно сжал ее руку, а Гермиона посмотрела мне прямо в глаза и, кажется, поняла, что праздная послеобеденная беседа давно превратилась в нечто большее.
– Гарри, что у тебя на уме? – спросила она. – Ты что-то знаешь про этот городок?
– Нет, – сказал я, поднимаясь из-за стола. – Ничего, Гермиона. Джинни, прости, я… наверное, я немного задумался. Нам уже пора, да?
– Гарри. – Рон поднялся вслед за мной. – Ты же не думаешь…
– Нет, не думаю. Мне кажется, магглы в данном случае правы. Вот и Гермиона так считает, правда, Гермиона?
– Я… да. Пожалуй. – Гермиона выглядела растерянной и переводила взгляд с мужа на меня и обратно. – Но мне кажется, вы двое что-то недоговариваете.
Я сделал Рону незаметный знак.
– Да нет, что ты, – сказал он, обнимая Гермиону за плечи. – Я вообще во всех этих штуках не разбираюсь.
Все-таки друг остается другом, что ни говори.
– Пока, ребята.
Я поочередно обнял их, затем Джинни тоже попрощалась, и мы с ней аппарировали домой.

«Хорошо, что я не рассказал ей про колдографию». – Вот о чем я думал, сидя на веранде нашего коттеджа и глядя, как рыжее солнце опускается за холмы. Если бы Джинни знала про нее, то сразу поняла бы, что я спросил про артефакты просто так. Джинни, конечно, все равно встревожилась, но, по крайней мере, она не знает, в чем дело. Рон не скажет, на него можно положиться, а Гермиона не свяжет мой внезапный интерес к древним артефактам с профессором Снейпом.
Он жив. Он предатель. И он в Кроли.
Три факта – письмо, колдографию и артефакт-антидот – сложить нетрудно, но об этих трех фактах знаю только я.
Наверное, так и должно быть. Я сам должен это все закончить.
Джинни хочет выбросить все из памяти. А я не могу забыть. Я должен разобраться с этим.
Что мне делать со Снейпом, когда я его найду, я так и не придумал. Ну, с другой стороны, импровизация всегда была моим коньком.
На рассвете я неслышно выскользнул из коттеджа и зашагал в сторону станции. Первоначальный план – лететь на метле – был отвергнут: слишком жарко путешествовать под палящим солнцем, и кроме того, меня можно будет засечь еще в воздухе; мантия-невидимка осталась в нашей лондонской квартире и я не горел желанием перевернуть там все вверх дном, пытаясь ее отыскать. Аппарировать в незнакомую местность мне также не хотелось.
На самом деле, думаю, мне просто требовалось время на размышления. Поэтому я и выбрал поезд.
Солнце вставало у меня за спиной. Я шел, засунув руки в карманы обычных маггловских джинсов и пинал мелкие камешки, поднимая пыль.
Джинни проснется и найдет записку. Она поймет… или, по крайней мере, смирится. Ей придется это сделать.
У меня – впервые за прошедший год – было дело. Настоящее, стоящее дело, с которым мог разобраться только я один.
На полпути к станции я поймал себя на том, что насвистываю под нос какую-то песню «Ведуний».

Кроли встретил меня палящим солнцем и пустыми пыльными улочками. После дождей, которые щедро поливали городок последние две недели, жители оказались не готовы к изматывающей жаре.
Я провел в Кроли весь день, пытаясь узнать хоть что-то о чужаке в черной одежде – заглянул во все открытые лавки, поговорил с местными. Бесполезно. Снейп и раньше был отшельником, а теперь у него еще больше поводов держаться подальше от людей. Ясно одно – я опоздал. Даже если Снейп и появлялся здесь, сейчас он уже далеко: солнце, жарящее меня в макушку – лучшее тому доказательство.
«Почему? – думал я, сидя в местном кабаке перед непочатой кружкой сливочного пива. – Почему он внезапно исчез?»
Может ли быть, что он меня почуял?
У старого змея отличный нюх на неприятности. Иначе он бы не смог быть успешным двойным агентом.
Уже под вечер, когда я в поисках гостиницы забрел на окраину, мне повезло: прямо перед моим носом обнаружилась лавка, торгующая зельями. Снейп должен был появиться здесь хоть раз – я в этом не сомневался.
Пожилой волшебник за прилавком подтвердил мои догадки: да, высокий человек в черном заходил дважды или трижды за последнее время. Ничем не примечательный, обычный волшебник. Покупал ингредиенты для зелий.
– Как он выглядел? – спросил я, затаив дыхание. – Больным? Он был слаб?
– Нет, молодой человек, не сказал бы. – Старик покачал головой. – Он был уже немолод, правда, но немощным я бы его не назвал.
Значит, я не ошибся. Снейп был здесь. И артефакт-антидот действует, поддерживая его доброе здравие.
Но есть одна проблема, профессор.
Я вышел на крыльцо, задрал голову к звездному небу и усмехнулся. За моей спиной звякнул колокольчик над закрывшейся дверью лавки.
– Вам негде спрятаться, – сказал я, обращаясь к тому, кто не мог меня слышать. – То, что дает вам жизнь, приведет меня к вам вернее, чем Темная Метка.
Я нашел приличную гостиницу и завалился спать, а наутро, первым делом раздобыв «Ежедневный пророк», нашел на последней странице небольшую статью про внезапное похолодание в Хоршаме. Колдографии не было, но теперь это было уже не важно.
Охота началась.

– Просыпайтесь, мистер, Бейзингсток через десять минут.
Я киваю проводнику и нашариваю на столике очки.
Это длится уже третью неделю. Я просыпаюсь в гостинице в Мерлином забытом городишке, наспех привожу себя в порядок и требую завтрак и газету. Это повторялось столько раз, что иногда мне кажется – так я всегда и жил. Незнакомая комната, паршивый кофе и «Пророк».
Дожди в Доркинге. Грозы в Гилдфорде. Дождь с градом в Фарнборо.
Это значит – пора собираться и ехать. Значит, я его опять нашел.
Снейп еще ни разу не дал поймать себя за хвост. Иногда горожане говорят мне – да, видели человека в черном, такой мрачный нелюдимый тип. Пробыл тут совсем недолго и укатил куда-то. Иногда оказывается, что он проскользнул через город незамеченным: ночью по черепичным крышам стучал дождь, но наутро все высохло, и никто не видел странного высокого незнакомца.
Это не имеет значения. Я следую за тем, что Гермиона называет циклоном.
Неделю назад (или больше? не помню точно) я получил письмо. Хедвиг рухнула на подоконник моей гостиничной комнаты. Наверное, она облетела пол-Англии, пытаясь отыскать меня.
«Гарри, – писала Джинни, – ты с ума сошел! Возвращайся домой, пожалуйста, я прошу тебя! Мы так волнуемся! Я знаю, это как-то связано с профессором Снейпом. Гарри, послушай. Это не имеет значения. Пожалуйста. Я прошу тебя. Возвращайся. Люблю. Джинни».
Буквы кое-где расплылись. Я мог бы решить, что это от слез, но в последнее время я не склонен был недооценивать Джинни. Ничего не стоит капнуть на пергамент водой, если хочешь остановить слетевшего с катушек мужа.
Хедвиг отказалась от угощения и улетела на рассвете, смерив меня напоследок злобным взглядом.
«Вернусь позже. Гарри».
Я хотел написать, что люблю ее, но засомневался, будет ли это правдой.

Рединг. Жара и засуха. Поникшие розы в садах, пыльные занавески на окнах, горячие ступеньки городской библиотеки. Человека в черном видел только местный пьяница, и я мог бы не поверить ему, но его соломенная шляпа размокла от дождя.
Суиндон. Сонные голуби под карнизами, теплое пиво в полупустой таверне и угрюмая ведьмочка за прилавком «Все для снадобий». Чужака в черном никто не встречал. Только одно свидетельство его присутствия: возле железнодорожной станции на дне канавы поблескивает вода.
На перроне в Страуде Хедвиг спикировала мне прямо на голову, чуть не выдрав клок волос. На этот раз письмо было от Гермионы.
«Гарри, где ты? Надеюсь, Хедвиг тебя разыщет. Гарри, то, о чем ты думаешь, невозможно. Даже если у Снейпа был Гаосов камень (хотя я в это не верю), он не успел им воспользоваться. Мы видели, как он умер. Если он и был предателем, теперь это не имеет значения. Гарри, пожалуйста, возвращайся. Джинни очень переживает».
Значит, два факта они уже сложили.
«Я в порядке, – нацарапал я на обратной стороне письма. – Скоро вернусь».
Когда я привязывал пергамент к лапке Хедвиг, подул холодный ветер и небо заволокло тучами.

Я просыпаюсь от стука дождевых капель в стекло и впервые понимаю, что я на верном пути.
Полутемное пустое купе, мерный стук колес, воздух кажется влажным, рыхлым как вата, но так и должно быть, все правильно. Значит, он уже близко.
Я прижимаюсь носом к стеклу и пытаюсь рассмотреть хоть что-то, но морось и туман превращают окружающий пейзаж в размытое полотно, как бывает, когда снимешь очки.
Я откидываюсь на спинку сиденья и шепчу:
– Я не сумасшедший. Я был прав.
Он рядом. Я чувствую его. Он очень близко.
Сойдя на станции, я вступаю обеими ногами прямиком в лужу, но тучи над головой уже разошлись и сквозь них проглядывает солнце.
Станционный смотритель говорит, что высокий человек в черной мантии сел на поезд, идущий в Глостер. Следующий поезд в том направлении будет через десять минут, так что если я потороплюсь…
Я со всех ног бегу к билетной кассе. Впервые за это время мне приходит в голову, что проще было бы аппарировать и встретить Снейпа на платформе Глостера, но даже сейчас, когда цель так близко, мне не хочется нарушать правила этой странной охоты.

В поезде я снова засыпаю под стук колес, и мне впервые в жизни снится Снейп. За окнами гроза, сверкают молнии, потоки воды заливают стекло. Снейп сидит напротив меня. Лица не разглядеть, одежда и волосы сливаются в черное размытое пятно; я пытаюсь разыскать свои очки, но не помню, куда положил их.
Снейп поднимается со своего места и садится рядом со мной.
– Поттер, – произносит он, – ваша настойчивость граничит с идиотизмом. Вы преследуете меня уже сколько? Месяц? Какого дьявола вам от меня нужно?
– Вы предатель. – Я не могу найти не только очки, моя палочка тоже куда-то запропастилась. Сейчас Снейп убьет меня: я единственный, кто знает, что он жив, и знает, как его найти. Я представляю для него слишком большую опасность.
Но вместо того, чтобы произнести заклинание, Снейп резко наклоняется ко мне, я инстинктивно подаюсь назад и ударяюсь макушкой о стенку.
– Вы все так же самоуверенны, Поттер. И ничуть не поумнели. – Его бледное лицо маячит прямо надо мной, волосы задевают мой нос. Я почти не дышу. – Вам проще объявить меня предателем, чем признать, что вы сами окончательно утратили разум. Письмо, якобы подделанное дважды, сомнительная колдография и мифический древний артефакт – вот все, что вам нужно, чтобы взвалить на себя новую священную миссию.
– Откуда вы знаете? – шепчу я. – Откуда? Я не говорил вам про статью! И про письмо, и про Гаосов камень…
– Я ваша галлюцинация, Поттер. – Он усмехается. – Мое тело сожжено а пепел развеян по ветру, но вы не желаете верить в очевидное, хотя ваши друзья были весьма убедительны.
– Нет! – кричу я, а он смеется мне в лицо. И тогда я, оттолкнув его, вскакиваю на ноги, чтобы поднять свою палочку – она на полу, теперь я вспомнил, – но внезапно окружающая реальность рвется на лоскуты, я просыпаюсь, выныриваю из кошмара, как из омута, и оказывается, что я лежу на полу купе, сжимая палочку в ладони, а Снейп возвышается надо мной. Мы одновременно нацеливаем палочки друг на друга, и он выкрикивает: «Сектумсемпра!», а я ору: «Экспеллиармус!»; простые заклинания никогда не подводят. И когда его палочка отлетает куда-то в сторону, я вскакиваю, хватаю его за отвороты мантии и швыряю спиной в закрытую дверь купе. Звон стекла, осколки на моих ладонях, его искаженное лицо...
А потом я просыпаюсь окончательно.
Луна светит в окно, поезд замедляет ход, минуя какую-то станцию, мокрые от дождя ветки яблони мажут по стеклу, как кисточкой.
Кроме меня в купе никого нет.
– Я не сумасшедший, – шепчу я, затравленно озираясь. Дежавю. Вроде бы я это уже говорил, совсем недавно.
Дверь в купе закрыта, и мне кажется, что я вижу трещины на стекле.

– Доброе утро, мистер. Подъезжаем к Глостеру.
– Спасибо.

В Глостере идет дождь. Я некоторое время стою на перроне, запрокинув лицо, и ловлю губами крупные капли. Мои волосы облепили лоб, очки заливают потоки воды, женщина в ярко-алой мантии и под таким же алым зонтом уже несколько минут неодобрительно косится в мою сторону, но я не в силах пошевелиться.
Возле вокзала я нахожу неприметное кафе, где мне предлагают вполне сносный кофе и булочки с корицей.
Кафе находится в полуподвальном помещении, поэтому у меня нет возможности следить за погодой во время завтрака. Когда я поднимаюсь на поверхность, солнце ослепляет меня, воробьи купаются в стремительно высыхающих лужах, а горожане складывают свои зонтики и взмахом палочки убирают противодождевые заклинания.
Я роняю сумку на землю и закрываю глаза. Мне хочется упасть в ближайшую лужу, орать и сучить ногами, как будто я маленький капризный мальчишка. Я касаюсь лба ладонью, провожу пальцами по шраму.
Как я мог его упустить – снова. Как. Я. Мог.
Я сажусь на свою лежащую в пыли сумку и закрываю лицо руками.
Нужно найти гостиницу. И дождаться завтрашнего утра, когда выйдет новый «Пророк».

Однако утро преподносит сюрприз. В «Пророке» нет ни слова о погодных аномалиях, ни слова о дождях посреди засухи или холодном ветре. Я дважды лихорадочно прочесываю газету в поисках любого упоминания, любой колдографии, на которой видны тучи, но все напрасно.
Снейп исчез. Растворился.
Но это ведь невозможно! Он не может не использовать артефакт, ведь тогда он умрет.
Если мои предположения верны. Если Снейп пользуется артефактом, а не обычным антидотом. Если Снейп вообще жив.
Но если нет – что я тут делаю?!
На третий день, когда я, ошалевший от жары и готовый поверить в собственное безумие, шатаюсь по маггловской части города, телевизор на подоконнике одного из коттеджей сообщает мне о грозовом предупреждении в Грейт-Молверне.

Поезд замедляет ход на очередной станции, на перроне ждут несколько пожилых волшебников и волшебница средних лет. На всех надеты дождевики.
Я снимаю очки, устало тру глаза и откидываюсь на мягкую спинку сиденья. Мне везет, в моем распоряжении снова целое купе; мои недавние попутчики – пожилая пара – сошли на прошлой станции.
Через полтора часа мы прибудем в Грейт-Молверн. И там все закончится, я чувствую это. Охота завершится, я найду его, и тогда…
Я не знаю, что тогда. Я уже месяц мотаюсь по Англии, но времени все равно оказалось слишком мало, чтобы придумать план действий.
Снейп – предатель, он заслуживает смерти, и все же я не уверен, что хочу его убивать.
Но что тогда? Зачем я искал его?
Месяц назад я покинул наш загородный коттедж с мыслью о том, что у меня есть важное дело. В чем же оно заключалось? Только найти? А что потом?
Месяц моей жизни, беспокойство Джинни и друзей, безумная гонка – и ради чего? Только для того, чтобы посмотреть ему в глаза?
Что я хочу там увидеть?
– Можно сдать его властям, – произношу я. В последнее время мне не с кем разговаривать, и я, кажется, привык говорить сам с собой. – Отдать в руки министерства.
Но и этот вариант мне не нравится.
Ладно, будем импровизировать на месте.

В Грейт-Молверне идет дождь. Серое здание вокзала, серые голуби на крыше, серое небо с тяжелыми тучами. Я не чувствую азарта или возбуждения. Я не чувствую ничего.
Я не знаю, что делаю здесь, зачем сюда приехал. И мне впервые за прошедший месяц становится страшно.

В гостинице множество свободных номеров, я прошу любой. Мне все равно, где переждать ночь. Портье деликатно косится на мой шрам и, видимо, узнает меня, потому что номер оказывается люксовым. Я бросаю промокшую сумку на кровать, подхожу к окну и распахиваю его настежь. Воздух пропитан влагой, в нескольких футах от окна мокрый клен вздрагивает от порывов ветра, дождевые капли стучат о подоконник.
Оставив окно открытым, я возвращаюсь к кровати, устраиваюсь поудобнее, заложив руки за голову, и готовлюсь ждать утра, но вместо этого засыпаю. Мне снится Джинни, Хогвартс, Дамблдор, падающий с Астрономической башни, Гаосов камень – оправленный в золото кулон переливается всеми оттенками красного на шее человека, в глаза которому я почему-то не хочу смотреть.
Это нежелание оказывается таким сильным, что я просыпаюсь. Свет не горит – я не зажигал свечи, когда вошел, – окно все еще распахнуто, в комнате сыро и зябко, я переворачиваюсь на бок, чтобы отыскать одеяло, и замечаю, что в кресле кто-то сидит.
Темный силуэт неподвижен, его можно было бы принять за предмет интерьера, но я чувствую магию, исходящую от него – магию невероятной силы, она давит на меня, как пресс. Несколько раз мне доводилось находиться вблизи сильных артефактов, это ощущение ни с чем не спутаешь.
Это не сон, не галлюцинация, не ночной морок.
В кресле сидит Снейп, и на шее у него – Гаосов камень.
Несколько минут ничего не происходит. Я лежу, не шевелясь, лихорадочно пытаясь вспомнить, куда я дел палочку. Скорее всего, она осталась в кармане плаща, а плащ висит на вешалке у входа. Очки лежат под подушкой, их достать несложно, но если я полезу за ними, то выдам себя. У Снейпа палочка наверняка при себе, и он убьет меня на месте.
Хотя, если он собирался меня убить – то почему не сделал этого, пока я спал?
Я вытаскиваю очки из-под подушки, нацепляю на нос и сажусь.
– Проснулись, Поттер? – интересуется Снейп.
– Как видите, профессор.
– Нам нужно кое-что обсудить.
Он закидывает ногу на ногу, устраиваясь поудобнее, и не делает попыток достать палочку.
Страх куда-то испарился, я знаю – он не убьет меня. Возможно, он тоже хотел этой встречи. Иначе зачем пришел?
– Вы хотите знать, зачем я вас преследую, – говорю я.
– Увольте. – Снейп фыркает. – Вы сами не знаете – зачем. Убить меня вы не решитесь, отдать в руки правосудия – не ваш стиль, вы любите везде наломать дров самостоятельно. Мозгов, Поттер, у вас не прибавилось, а энергию девать некуда, вот вы за мной и гоняетесь. Вполне в вашем духе.
– Неправда. – Я сжимаю кулаки. – У меня была причина. Вы предатель. Я знаю, я нашел то письмо.
– Которое? – уточняет Снейп светским тоном.
– Датированное 28 апреля 1998 года и адресованное Люциусу Малфою.
– Ах, это. – Я не верю своим ушам: Снейп негромко смеется. – Очень мило со стороны министра хранить в архивах мою… э… личную переписку со старым школьным другом.
– Вы хотели выдать письмо за фальшивку, и поэтому дважды зачаровали почерк, причем второе заклинание было легко снято, а первое…
– Поттер, – перебивает Снейп; судя по голосу, он все еще ухмыляется. – Вы невозможный болван. Откуда вам знать, что, сняв второе заклятье, вы увидите истинный почерк, а не истинное содержание?
Мерлин, какой я кретин.
– Вам, видимо, не приходит в голову, что у нас с Люциусом могли быть другие темы для беседы, помимо войны, Ордена Феникса и шпионских игр. Более приятные темы.
Я молчу, не зная, что на это возразить.
– Дальше. – Снейп поднимается с кресла и подходит к окну. Если я буду действовать быстро, то успею метнуться к двери, выхватить из кармана плаща свою палочку и оглушить его. Шансы неплохие: я все-таки бывший ловец, реакция у меня получше, чем у Снейпа.
Я не двигаюсь с места.
– Дальше, Поттер, вы решаете, что разглядели меня на колдографии в «Пророке». Кроме вас меня никто не видит – ни один из читателей газеты, ни даже ваш драгоценный Уизли, но вы упрямо считаете, что это все же я.
– Я видел вас. – Мой голос отчего-то скатывается до шепота, как будто я внезапно охрип. – Вы обернулись и посмотрели прямо на меня.
– Глупости. Вы слишком хотели, чтобы это был я, и «узнали» меня в первом попавшемся человеке.
– Но лавочник в Кроли вас видел…
– Торговец зельями? Не смешите меня, Поттер. Под ваше остроумное описание – «высокий худой человек в черном» – подходит четверть населения магической Британии. И не магической – тоже. Кстати, это описание вы использовали в своих поисках повсеместно, и, разумеется, везде находили свидетельства моего недавнего присутствия.
– Это неправда, – бормочу я; горло перехватило и голос мне не повинуется. – Неправда. Дождь… Я ехал за дождем…
– Ах, да. Гаосов камень, ваше третье «доказательство». – Снейп оборачивается ко мне, облокачивается на подоконник, скрестив на груди руки. – Собственно говоря, без первых двух оно абсолютно бессмысленно, но раз уж мы заговорили об этом, то будем последовательны. Ваша подруга, мисс Грейнджер… то есть, простите, к сожалению, уже миссис Уизли, была права не только относительно погоды. Насколько я понимаю, она сказала вам, что существование Гаосова камня до сих пор не доказано, что вполне понятно. Дело в том, что его действительно не существует, Поттер. Это легенда, в которую способен поверить только незрелый мозг вроде вашего.
Этого не может быть.
Наверное, я все-таки произношу это вслух, потому что Снейп хмыкает. Затем он стремительно пересекает комнату и останавливается возле кровати – так близко, что, протянув руку, я могу до него дотронуться. Странно, давление магии больше не ощущается. Возможно, я к нему привык? Или…
Или Снейп говорит правду?
У меня нет сил поднять голову и посмотреть ему в лицо.
– Остался последний маленький шаг, Поттер, – говорит он, и от этого спокойного голоса мне хочется кричать. – Мы выяснили, что письмо, колдография и артефакт – это бред вашего воспаленного воображения. Что из этого следует?
– Откуда… Откуда вы знаете о том, как я искал вас? Это легилименция?
Я говорю так тихо, что мой голос почти неразличим, но Снейп слышит. Он неожиданно наклоняется ко мне, прямо как тогда, в поезде, в моем сне. Я отшатываюсь, падаю на подушку, и снова, как тогда, его длинные пряди задевают мое лицо, глаза в темноте кажутся черными, и я снова не могу дышать, потому что какой-то новый страх сковывает меня. Я не хочу, чтобы Снейп ответил на мой вопрос. Я хочу, чтобы он молчал.
– Легилименция ни при чем, Поттер, и вы прекрасно это знаете. – Его дыхание не пахнет ничем, он сам не пахнет ничем, как будто его здесь нет. – Ну же, скажите это. Мне надоел этот театр абсурда.
– Нет, – шепчу я. Мне казалось, я разучился плакать.
Я протягиваю руку, чтобы ухватить Снейпа за рукав мантии, но за секунду до прикосновения понимаю, что ничего не выйдет.
Моя ладонь встречает пустоту.
– Поттер, – говорит Снейп, и его голос кажется усталым. – Давайте заканчивать, в самом деле. Ну?
– Вы – моя галлюцинация, – говорю я. Мой голос эхом отлетает от стен пустой комнаты.
– Рад, что мы это выяснили, – говорит Снейп. – А теперь спите.
И, хотя это кажется невероятным, я в ту же секунду проваливаюсь в сон.
Наутро за мной приезжают Джинни, Рон и Гермиона, сложившие, наконец, три факта воедино.
В этот день в Британии повсеместно устанавливается сухая солнечная погода.

* * *

Мой колдомедик говорит, что я почти пришел в норму. Конечно, для окончательного восстановления понадобится еще не один год, но кризис миновал, теперь все будет нормально.
– Это бывает, мистер Поттер, – сказал он мне в самом начале лечения. – Вы слишком долго жили ради высокой цели, от этого не так-то просто отвыкнуть. Психические расстройства на этой почве – не редкость, многие придумывают себе новую «великую миссию».
Но я иду на поправку – так он мне сказал.
Джинни успокоилась, Рон больше не косится на меня, как на опасного психа, Гермиона… ну, Гермиона всегда была самой здравомыслящей из нас. Она принесла мне книгу, чтобы я мог прочесть легенду о Гаосовом камне самостоятельно. Джинни сначала хотела спрятать ее от меня, но колдомедик сказал ей, что информация будет мне только полезна.
В общем, кажется, я оправился.
Только две вещи не дают мне покоя.
Во-первых, Снейп-галлюцинация был слишком реален. Слишком. Он так же двигался, так же говорил, а что до бестелесности – возможно, именно она была иллюзией. Думаю, Снейп и не такое может. Я не видел, как он уходил; может быть он каким-то образом усыпил меня.
Во-вторых, в Северной Америке уже третий месяц наблюдаются странные погодные явления. Дожди перемещаются по континенту – плавно, как будто человек путешествует из города в город.
На самом деле я не думаю, что это он. Правда. Кроме того, магглы как всегда объяснили аномалию всякими умными словами вроде циклона и антициклона.
Но вчера я на всякий случай проверил, где лежит моя дорожная сумка. Я не собираюсь никуда ехать, я за всю жизнь не покидал Англию, и сейчас не хочу. Просто… проверил. Ну, просто так.
Письмо я так и не расколдовал, тот «Ежедневный пророк» куда-то запропастился, так что я не могу показать его кому-то еще, а Гаосов камень… В конце концов, в каждой легенде есть доля истины.
А вдруг я был прав?




полный размер

@темы: Гарри Поттер

---

Фантастическая регата 2009, Моан: апокрифы

[KJK]

Моан: апокрифы
© Творческий коллектив «Наина Киевна Горыныч»: BlackRaspberry, Иеруа, Terra Nova
Бета-чтение: Self-mad, Муми-мама
Саммари: ПЫЩЬ ПЫЩЬ!!!!!!!!!!111 ГОЛАКТЕГО ОПАСНОСТЕ!!!!!!!1111111
Варнинг: мертвые мальчики


1. Каин

Первый, на кого я наткнулся, выйдя из дому, был, конечно, старый Том, продавец газет. В других районах Нью-Ньюарка продажа прессы давно автоматизирована – подходишь к автомату, суешь монетку – и пожалуйста, быстро и удобно. Так нет же, именно в нашем квартале должен был остаться этот старый пердун. Я так понимаю, его держат на должности, потому что больше старик уже ни на что не годен. Возраст у старой собаки не тот, чтоб осваивать новые трюки. Вот и пожалели, уважили седины. Стариков на Моáне немного: с момента высадки прошло двадцать лет, и мало кто полетел хотя бы сорокалетним – в основном молодежь лет по двадцать-двадцать пять, короче, те, кого на Земле ничего не держало.
Я ускорил шаг, чтобы проскочить мимо газетного киоска незамеченным, но где там – у старикашки зрение отличное, а язык без костей.
– Эй, – окликнул Том, а я только зубами скрипнул. – Каин, где брат твой, Авель?
Ну вот, пожалуйста. И не надоедает ему, скотине.
Все-таки у нашей мамы удивительное чувство юмора. В смысле, она-то всегда считала себя набожной, но я искренне убежден, что так можно только пошутить: назвать старшего сына Каином, а младшего – Авелем. И посмотреть, что из этого получится.
Я обернулся и смерил старика злобным взглядом. А ему хоть бы что: стоит, ухмыляется. Послать бы его куда подальше, но язык не поворачивается: все же старый человек, с детства меня знает.
Я молча повернулся на каблуках, сунул руки поглубже в карманы и зашагал вниз по улице. Потому что если не послать – то ответить особо и нечего. Понятия не имею, где брат мой, Авель. И знать, если честно, не хочу. Наверное, торчит у своего доктора Шелдона, или у отца, или еще где-нибудь – грызет гранит науки, постигает основы мироздания и все в таком духе. Занят чем-то интеллектуальным и возвышенным, вы понимаете, не то, что мы, плебеи: утром – на заводе, клепаем детали для приборов, вечером, через день – в забегаловке Курта, за барной стойкой.
Каждому свое, кто бы спорил, только знаете – Авель не мог оказаться на моем месте, а я – на его. Потому что мне всегда было не все равно, что завтра будет с мамой, а ему… Да начхать ему было, если честно. У моан нет семьи, и полукровки тоже плевать на родственников хотели. Только мама этого не видела и не понимала – ей хватало, что Авель с ней почтителен, как и положено хорошему сыну, а для него это была просто показуха.
И когда мама вернулась на Землю, я был рад, если честно. То есть мне было ее жаль до слез: улететь черт знает куда от родного дома, потерять мужа, вырастить двоих оболтусов, а потом оставить их на произвол судьбы… Зато настал конец притворству.
Мама мне сказала – в последнюю ночь, когда уже все вещи были собраны и до отлета оставалось пару часов, – погладила меня по голове, чмокнула в макушку и сказала: «Каин, присматривай за братом, хорошо? Ты старший, я могу на тебя рассчитывать». И я, конечно, пообещал, я б что угодно пообещал ей тогда, но сам понимал: не нужен Авелю мой присмотр. И слава богу: я сам по себе, он сам по себе, живем под одной крышей, но почти друг друга не видим. С каждым рейсом я передаю маме письма, пишу, что у нас все отлично, пусть она не волнуется и следит за своим здоровьем, и каждый раз думаю – Авель, скотина, ну хоть бы строчку черкнул, она ведь ждет! Но вслух не говорю, захочет – сам напишет.
Я бы мог с ней улететь – вот что я иногда думаю. Наверное, она этого даже хотела, потому что в глубине души понимала: Авель без нас не пропадет. У него, в конце концов, есть отец, а у нас с мамой нет никого.
Но что бы я делал на Земле? Кому я там нужен, кроме матери?
Наверное, тем, кто прилетел сюда двадцать лет назад, как мои родители, привыкнуть к куполам было трудно, но я-то другой жизни не знаю. Я родился здесь, в Нью-Ньюарке, в самом первом куполе, при строительстве которого погиб мой отец. Говорят, обвалилась опорная конструкция. Тогда на строительстве гибло много людей – не знали особенностей почвы и воздуха, не хватало ресурсов, на всем приходилось экономить. Потом, когда моане предложили свою помощь, дело пошло быстрее, и несчастные случаи стали редкостью.
То есть, сначала было сложно, я понимаю. Но сейчас – совсем другое дело. Конечно, здесь не райские кущи, продуктов всё ещё не хватает, жизнь однообразная и скучная.
Но знаете, я дурак, наверное… Просто этой мой дом. Думаю, мама это понимала и поэтому не стала звать меня с собой. Да она и сама бы не улетела, если бы ее не доконал местный воздух. Так что она оставила меня присматривать за Авелем и взяла с нас слово, что мы когда-нибудь прилетим её навестить.
Черта с два, конечно. Это тоже такой дурацкий ритуал – обещать то, чего никогда не выполнишь.
Чем там занимается Авель, я не знаю и знать не хочу, но у меня тут есть работа, есть друзья и есть Сидни. Точнее, была.

Я со злостью пнул попавшегося под ногу робота-уборщика; тот пискнул, восстановил равновесие и обогнул меня по широкой дуге. Случайный прохожий вполголоса буркнул что-то о молодежи и нравах, но, поймав мой бешеный взгляд, ускорил шаги и юркнул за угол.
Понимаете, Сидни стала последней каплей. Вчера я вернулся со смены у Курта, тихо проскользнул в коридор и минут пять простоял возле двери в комнату братца, сжимая и разжимая кулаки. Авель сидел спиной ко мне, уставившись в монитор, и делал вид, что не замечает моего присутствия – именно делал вид, потому что чутье у него звериное, – и мне хотелось подойти, сдернуть его со стула за патлы и отметелить по полной. Ботинком по смазливой роже. По ребрам, куда придется.
Ну вы понимаете, да? Иногда очень трудно не сорваться.
Если бы он обернулся, или обратился ко мне, просто дал понять, что заметил меня… Я бы не сдержался, точно.
А так я постоял там в темноте, и меня чуть отпустило.
Авель, конечно, не виноват, это я и сам понимаю. Никто из них не виноват – но от этого не легче, вот что мерзко.
Просто, понимаете… Высадились храбрые земные первооткрыватели на новую планету. Да, тяжелые условия жизни, воздух непригоден для дыхания, почва бедная, климат неуютный. Зато – притяжение почти земное, сутки и времена года привычные, и главное – редкие минералы и руда, настолько ценные, что окупают все затраты.
Хорошее, важное дело, смелые люди, новая жизнь. Меня не было среди них, но я понимаю. Я бы тоже так хотел.
А потом началось – строительство куполов, на котором погибла треть мужчин колонии, отравления местным воздухом, паника, вся экспедиция под угрозой.
И тут появляются моане, все в белом. Предлагают помощь – безвозмездно, в расчете на будущее сотрудничество и обмен опытом. Советуют, как лучше возводить купола, и активно принимают участие в строительстве. Сильные, всезнающие, красивые. Обалдеть, какие красивые, это даже я вижу. А мужчин в колонии почти не осталось. Понимаете, да? Моане почти как люди, и не только внешне.
И вот первые купола возведены, еще с десяток строится, в главном куполе – представительство моан, и ходят по Нью-Ньюарку эти ангелы небесные: высокие, худощавые, с темно-золотистой кожей и светлыми, почти белыми волосами. И глаза синие-синие.
Как тут устоять? Тем более, когда вроде никто и не против.
Даже мама… Но вот про это я не могу думать, совсем не могу. Потому что мама любила папу, я знаю. Она мне показывала старые фотографии, рассказывала о нем, и что-то было у нее в глазах, такое… Нет, не могу.
Отец Авеля часто заходил к нам – пока мама была еще здесь. Такой же, как они все – красивый и холодный. Как Авель. Вежливые разговоры и скучающий взгляд.
Моане к тому времени успешно наладили с нами сотрудничество – технологии, карты месторождений, многое другое. Он приносил деньги, и мама их брала, вот что меня бесило больше всего. Мне было лет тринадцать, Авелю – одиннадцать, и этот моанин был его отцом, значит, вроде как все правильно… Но одновременно было в этом что-то ужасное и дикое, как если бы мы предавали папу. Я не понимал, почему. Но уже тогда решил, что буду обеспечивать маму сам, как только смогу.
Если бы он ее вправду любил – это было бы совсем другое. Но так…
В общем, после колледжа я пошел работать, хотя мама уговаривала меня лететь на Землю и поступать в университет. Я отказался. Мне хотелось одного – однажды, когда отец Авеля заявится к нам, бросить ему в лицо, что нам подачки не нужны, и захлопнуть перед ним дверь. Раз и навсегда.
Не понадобилось. Когда мы с Авелем подросли, его отец перестал у нас появляться; наверное, виделся с сыном где-то еще.
А мама… Она вроде бы и внимания не обратила. И за это я тоже ненавидел его. Их обоих.
Потом мама улетела, и стало почти сносно, я почти забыл, как меня бесит сводный братец. Пока Сидни вчера вечером не обмолвилась – глядя куда-то в сторону, вроде как о чем-то неважном:
– Каин, – сказала Сидни, оттопырив нижнюю губу и покачивая бокал с «Маргаритой», – ты меня с братом не познакомишь? Он ведь индиго, да?
И я, честно говоря, чуть шейкер об стойку не долбанул.
«Дети индиго», вы понимаете. Избранные, счастливчики, взявшие лучшее и от людей, и от моан. Им не нужны фильтры, чтобы покидать купол – их легкие приспособлены и к нашему воздуху, и к атмосфере Моана. Внешне они почти неотличимы от людей, только глаза у всех – от светло-голубых, почти прозрачных, до темно-синих, как у отцов. И такие же смазливые морды.
Полукровки умные, талантливые – и пустые внутри. Никакие. Самой старшей девчонке-индиго сейчас семнадцать. Я видел ее мельком, она как-то приходила к Авелю. Красивая, глаз не отвести: рыжая, голубоглазая. Волосы у них всегда такого же цвета, как у матери.
И вот я на нее смотрел, любовался, как на картинку – и ничего не чувствовал.
Потому что ей плевать на меня. И на сотню других остолопов, которые при виде её роняют слюни.
Ей и на Авеля, кстати, плевать, как и ему на нее.
Такую разве можно любить?
Сидни совсем другая. Может, она не красавица, и даже чуть полновата, и глаза у нее серые, а не синие, и волосы короткие, черные и торчат в разные стороны – но она настоящая, живая. Я раньше об этом не задумывался, и вообще о Сидни особо не думал. Просто она как-то заглянула в бар, когда я был на смене, и заказала коктейль. Наше заведение – чуть ли не единственное в Городе-под-куполами, где готовят настоящие земные коктейли: Курт на Земле был барменом, теперь вот учит меня и еще парочку ребят. Так вот, я смешал ей «Маргариту», ей понравилось, мы разговорились… Ничего такого, честно. Потом Сидни еще несколько раз заходила, мы опять болтали, потом я пригласил ее в стереокино. Я ни о чем таком не думал, просто мне приятно было ее радовать, понимаете?
Я водил Сидни посмотреть на пещеры под городом. Там много интересного, похоже на какие-то древние развалины – может быть, храм или что-то вроде того. Картинки на стенах, надписи, символы, и сами стены светятся голубоватым светом. Немного жутко, но красиво. И еще там тихо, как будто вату в уши напихали, наверное, потому что никого нет, ни одной живой души. Может, не знают, как туда попасть, а может, боятся. Но мне там нравится. И Сидни понравилось, я видел.
Потом я как-то договорился с приятелем, который подрабатывает ночным смотрителем в тепличном куполе, и он впустил нас, когда была поливка. Сидни мечтала посмотреть на дождь. По мне, так ничего особенного: льется на голову холодная вода, приятного мало, но Сидни носилась в темноте по тропинкам, запрокидывала голову, ловила капли губами, и была, кажется, абсолютно счастлива. А потом подбежала ко мне, встала на цыпочки и поцеловала в нос, и я совершенно обалдел и подумал, что, кажется, вот, кажется, я влюбился.
И ходил, как дурак, счастливый и ошалелый, и почти готов был ей признаться, как вдруг оказалось, что действительно дурак, но по другой причине.

Я остановился на углу возле супермаркета. Как будто ноги сами привели. Ну и ладно, все равно нужны продукты. Конечно, можно заказать доставку…
Но вдруг Сидни сейчас тут? Я знал, что смена не ее, точно знал, и все-таки захотелось проверить.
Конечно, никакой Сидни на кассе не было. Ее подружка, Рита, или как там ее, не помню, при виде меня хихикнула и отвернулась к кассовому дисплею. Ну конечно. Обсуждают за глаза придурка, который сам не заметил, как влип. У придурка, правда, есть красавец-брат, по которому полгорода сохнет, так что придурок полезный, с ним надо вежливо.
– Привет, Каин, закупаешься на неделю? Овощи, кстати, свежие, не хочешь? Последний местный урожай, очень удачный. – Она указала на яркий пакет возле кассы.
– Спасибо, Рита, не надо. – Я с трудом сдерживался, чтобы ей не нахамить. Девчонка-то уж точно ни в чем не виновата.
– Как хочешь. – Она улыбнулась и склонила голову набок. Я подумал, что она вполне себе ничего, и даже выдавил из себя подобие вежливой улыбки. Так что последняя реплика застала меня врасплох, я чуть пакет не выронил.
– Брату привет, – обронила Рита, не глядя на меня. Она вообще ни на кого не глядела, уставилась на дисплей и тыкала в какие-то кнопочки. Обслуживала следующего покупателя.
– Обязательно, – ответил я, и вышел из магазина.
Завернул за угол, зашел в подворотню, поставил пакет с продуктами на тротуар и со всей силы саданул ботинком по мусорному контейнеру. «Боммм», – отозвался контейнер, и я влепил ему второй раз.
– Ненавижу, – сказал я тихо. «Боммммм».
– Ненавижу ублюдка. Ненавижу сукиного сына.
Тут я понял, что сморозил, и это меня только сильнее разозлило.
– Ненавижу. – «Боммм». – Чертового. – «Боммм». – Ублюдка.
На последнем «боммм» меня заметили, и я не стал дожидаться вопросов – схватил пакет и припустил по улице в обратном направлении, кровь стучала в висках, а в ушах все еще стояли размеренные гулкие удары, и я снова подумал, как было бы хорошо вот так же залепить Авелю; конечно, такого звучного «боммм» не получится, будет только жалкий всхлип, но это, пожалуй, даже лучше, можно молотить его руками и ногами, пока он будет корчиться на полу, прикрывая голову и живот, можно лупить его, пока…
Я остановился как вкопанный и все-таки выронил пакет.
Пока он не сдохнет, вот что я подумал. Впервые.
Сколько себя помню, я всегда ненавидел Авеля. За то, что он во всем меня превосходит. За то, что ломал комедию перед моей матерью. За то, что он индиго.
Но я никогда не думал, что могу его убить. Хотя, казалось бы, с нашими именами это первое, что приходит в голову.
Наверное, это из-за Сидни, думал я, рассеянно собирая рассыпавшиеся консервы. Пока не было Сидни, все было еще терпимо, но не теперь.
Ненависть во мне превратилась в нечто отдельное и обособленное, она как будто со стороны наблюдала, как я поднимаю надорванный пакет с покупками, прижимаю его к груди и шагаю дальше. Эта ненависть была новой для меня – холодной, трезвой, лишенной эмоций. Как будто все, что клокотало во мне, внезапно оформилось, затвердело и застыло, позволяя мыслить отстраненно и логично.
Под городом, в пещерах, никто не бывает, думал я.
– Добрый вечер, мистер Рейти. Вас тоже с праздником. Ага, из супермаркета. Спасибо, вам того же.
Там никто не услышит его воплей, думал я.
– Привет, Пит. Руку не могу пожать, видишь, эта картонка совсем развалилась. Нет, не иду. Я сегодня подменяю Курта, он попросил.
Затащить его туда нетрудно, он старается быть вежливым. Он со мной пойдет.
– Лиз, подержи секунду, угу? Я достану карточку, отопру дверь. Спасибо, детка.
В конце концов, он мой брат. Мама просила позаботиться о нем, и я позабочусь.

Дома было тихо и темно. Я поставил пакет на кухонный стол, хлопнул в ладоши, включая освещение. Заглянул в комнату Авеля: как всегда, порядок и стерильность. Монитор погашен, значит, брат пока не возвращался.
Ничего, шепнула ненависть. Когда ты придешь с работы, он будет дома.

Ночной Нью-Ньюарк праздновал и веселился: ровно двадцать лет прошло со дня высадки на Моан. «У Курта» было шумно, выпивка лилась рекой, и народу было вдвое больше обычного. После полуночи на главной площади обещали фейерверк.
Как прошла смена, я не помню. Я разливал пиво, виски, коньяк и джин, смешивал коктейли и совал в них разноцветные зонтики, вытирал липкую стойку и снова смешивал и разливал.
Некуда торопиться, нашептывала моя ненависть, незачем спешить.
Авель не любит шумные сборища. Он останется дома.
Сидни так и не появилась, но я понял это только тогда, когда пришло время идти домой. Я не вспоминал о ней и не ждал ее, так что все было нормально, в порядке вещей.
Перед уходом я приготовил себе коктейль «Холодная месть»: ледяные водка и куантро четыре к трем, лимон, лед. Личный рецепт Курта, которым он не так давно со мной поделился. Я не почувствовал вкуса.
Вот теперь пора, мурлыкала ненависть, сейчас глубокая ночь, все горожане на площади, улицы пустынны и безлюдны, всё замерло в ожидании, всё затаилось в предвкушении, вперед, Каин, пора, твой брат ждет тебя дома.

И он был дома, но он не мог со мной никуда пойти.
Он вообще не мог встать.
Я стоял в дверях его комнаты и смотрел на страшное, дикое существо, которое корчилось на постели Авеля. Руки, вцепившиеся в волосы – светло-русые, как у нашей матери, – ноги подтянуты к груди, красивое лицо искажено беззвучным криком, как будто он задыхается, как будто у него пропал голос, тусклые, затянутые бельмами глаза распахнуты.
Смотри, сказала моя холодная, чужая ненависть, смотри, Каин, ему больно, он страдает – твой сильный, красивый, совершенный брат Авель. Вот плата за избранность, вот то, что приготовила ему судьба – и не только ему, а каждому из них, – за то, что они отобрали у вас счастье быть первыми и сильнейшими.
Посмотри, как все хорошо сложилось. Тебе даже не пришлось марать руки.
Все вышло само собой, подумай, Каин – разве ты сторож брату своему?

И тут что-то произошло – как будто меня ударили под дых, и моя ненависть ухнула куда-то вниз, оборвалась и разлетелась тысячей осколков, как ледяной шар. И вдруг стало больно, непереносимо, там, где только что был холод, стерильность и спокойствие, стало горячо и страшно, меня затрясло.
Мама, разве я сторож брату моему?
В голове мутилось, но я отлепился от стены и сделал первый шаг. А дальше стало легче, и у меня получилось снова начать дышать.

Ноги у Авеля отнялись, поэтому я просто подхватил его на руки, не почувствовав веса. Его голова запрокинулась, слепые, страшные глаза, подернутые мутной пленкой, таращились в попытке разглядеть хоть что-то, пальцы на руках свело судорогой.
Господи, подумал я, господи, направь меня.
Мне никогда не было так страшно.
Авель пытался что-то сказать, но вместо слов получался только хрип.
– Тихо, братик, – сказал я, и не узнал свой собственный голос. – Я о тебе позабочусь.
Мамочка, пожалуйста. Мамочка, прости меня.
Я этого никогда не хотел.

В последний раз я выезжал на скутере около месяца назад, и, вернувшись в гараж, забыл поставить его на зарядку. Батарея была почти на нуле, и неизвестно, как далеко бы мы уехали. Кроме того, я не знал, смогу ли одновременно держать Авеля и управлять скутером.
Поэтому я угнал машину. Кажется, это был электромобиль мистера Рейти, но вообще-то мне было все равно.
Выруливая со стоянки, я мельком обернулся. Авель на заднем сиденье впал в беспамятство; по крайней мере, я надеялся, что это просто обморок. Везти его в обычную больницу не имело смысла – я не сомневался, что для наших докторов внезапная болезнь моего брата станет таким же шоком, как для меня. Поэтому я рванул сразу к Центру Индиго. Если уж их драгоценный доктор не знает, что с этим делать, то шансов нет вообще.

В Центре, несмотря на праздник, было людно, по вестибюлю туда-сюда сновали лаборанты и медсестры, так что когда я вломился с Авелем на руках, нас тут же заметили. Наверное, я был не в себе, потому что люди шарахались от меня, как от заразного, а я был готов каждого из них хватать за грудки и требовать, чтобы меня немедленно проводили к доктору Шелдону. Но этого, к счастью, не потребовалось: Авеля узнали, откуда-то появились носилки, меня бесцеремонно оттерли в сторону, а я, кажется, не сразу сдался – все никак не хотел отпустить руку брата, но потом кто-то сказал мне, что о нем позаботятся, и я кивнул, в конце концов, они, наверное, хоть что-то могут для него сделать. Так что я проводил их взглядом, а потом вышел из здания, сел на ступеньки и заплакал, заревел в голос, потому что мне впервые в жизни стало так плохо, так пусто и холодно, что не передать.


2. Саар

Саар до мельчайших подробностей помнил тот день, когда корабль чужаков сел на Моане.
– Наши женщины не приносят потомства уже много лет. – Лле говорил это не в первый раз. Поэтому Саар просто кивал – перебивать Лле, когда тот занят размышлениями вслух, было бессмысленно.
– Боги наказывают нас. Древняя раса моан вымирает. Пройдут годы, мы постареем, и когда умрет последний из нас, навсегда исчезнут наши традиции и древние знания.
– И это тебя огорчает.
Лле посмотрел на него с осуждением, как на потерявшего разум, и Саар пожалел о своей легкомысленной шутке.
– Традиции и знания нашей расы – это все, что у нас есть.
– Не все.
– Саар!
– Многое, но не все, – повторил Саар. Его утомляло упорство, с которым Лле твердил одно и то же изо дня в день. – Ведь ты не станешь отрицать, что каждый отдельный представитель расы...
– Глядите, какой нелепый механизм, – вдруг перебила Лиа, глядя вверх. Она словно не слышала ни слова из того, о чем они говорили. Над единственным в округе плато завис огромный неуклюжий объект. – Если он опустится на Захоронение, нам придется...

Господин Саар, почтенный гражданин Нью-Ньюарка, Города-под-куполами, проснулся ровно за пятнадцать секунд до сигнала будильника. Этого времени обычно хватало, чтобы успеть осознать себя и свое местонахождение в пространстве, и перевести дыхательный аппарат в режим «бодрствование». Рядом спала Руфь, ее дыхание было размеренным и безмятежным, словно она не подозревала о том, что сейчас зазвонит будильник. Саар всегда успевал нажать кнопку за секунду до звонка, отменяя вторжение резких немелодичных звуков в свое утро.
Саар был одним из немногих моан, которые остались в Нью-Ньюарке после постройки – воздух здесь был непригоден для их дыхания, и без специального аппарата, который крепился к ушной раковине сзади, находиться в городе для моан было невозможно. Защитные фильтры куполов спасали обитателей Нью-Ньюарка от безжалостного излучения моанского светила, а приборы поддерживали оптимальную для человеческого организма температуру. Вполне уютное место – для человека, но не для моанина.
Ежедневный маршрут – такой же ритуал, как чистка зубов, переодевание в цивильное и чашка бодрящего кофе. Ритуал, выполняемый с неизменной педантичностью.
Уходя, Саар осторожно прикрыл за собой дверь, чтобы не разбудить жену. Робот-уборщик копошился на площадке у лифта.
– Доброе утро, Лесли, – сказал Саар, улыбаясь соседскому мальчишке с буйной копной каштановых волос и темно-синими глазами.
– Доброе, – ответил тот, и прошлепал дальше по коридору к автомату с сухими завтраками.
Саар знал его биологического отца – это был моанин, один из тех, кто помогал поселенцам при постройке куполов. Отцами многих детей в городе были моане, несмотря на то, что никто из них не вступал в браки с земными женщинами и не жил в семье; никто, кроме Саара. Моанам чуждо понятие семьи. Есть Община, и она подчиняется неписаным законам, которые передаются из поколения в поколение. Дети моан и земных женщин, оставленные на воспитание матерям, были таким же достоянием и частью Общины, как любой моанин, когда-либо рожденный на этой планете. Эти дети стали надеждой их расы, подарком неведомых сил – красивые, развитые, они унаследовали способность моан дышать воздухом их родной планеты и нечеловеческое хладнокровие.
Тогда, двадцать лет назад, никто не предполагал, что у моан и людей могут быть дети.

– Саар, – сказал Лле. Они стояли на вершине одной из скал у входа в Подземный город и наблюдали, как корабль чужаков опускается на Захоронение – его контуры были едва различимы в облаке песка, который поднялся с плато. – Пришельцы потревожили могилы предков.
Саар кивнул.
– Неудивительно, что они выбрали именно это место, – задумчиво сказала Лиа. – Эта летающая конструкция такая неуклюжая, что вряд ли сядет в горах.
– Это не снимает с них вины. – Лле был резок. – А с нас – обязательств перед Общиной.
Он начал было спускаться, но остановился и обернулся.
– Вечером соберем Совет, – сказал он, глядя на Саара, и в свете закатного солнца его глаза казались совсем черными.
Лле ушел, а Саар смотрел, как садится чужой корабль.
Лиа стояла рядом.
– Пройдемся? – предложила она, и потянула Саара за собой.
Они шли молча, хотя каждому из них было что сказать другому. Лиа нарушила молчание первой.
– «Давным-давно, когда на Моане не было ничего – ни скал, ни песка – тут жили Великие Боги», – сказала Лиа. – Ты можешь поверить, что тут когда-то не было песка?
Саар улыбнулся и пожал плечами:
– Так сказано в Священных книгах. – Он на секунду задумался, припоминая слова древней легенды, и продолжил: – «Но однажды Богам стало скучно, и они создали народ по своему образу и подобию, и был этот народ прекрасен, как сами Боги – светловолосые, смуглокожие и синеглазые».
– «А потом Боги покинули своих детей». – Голос Лиа был печален. – Как ты думаешь, почему они не возвращаются? Лле говорит, если мы будем чтить их Закон, они обязательно вернутся.
Лиа остановилась и прикоснулась к огромной каменной глыбе, изъеденной песком. Камень все еще был горячим.
– Я хотела предупредить тебя, – сказала она, не оборачиваясь. – Лле... изменился.
– Да, я знаю.
– Он злится. Ему кажется, что ты мыслишь неправильно. Пренебрегаешь ценностями нашего народа.
Саар взял ее за руку.
– Тебе не нужно его оправдывать, Лиа. Я знаю Лле с детства, мне понятны его мотивы.
– Мне кажется, вот-вот произойдет что-то непоправимое, – сказала Лиа. – Сегодня, на Совете Общины, Лле может…
– Не надо. – Саар прервал ее мягко, но решительно. – Лле не может сделать ничего, что стало бы для меня неожиданностью. Я готов исполнить свой долг.
Глаза Лиа были синими, как драгоценные камни, которые они искали в пещерах Подземного города, когда были детьми, а волосы цвета льна все так же развевались на сухом ветру. Непоправимое уже произошло. Что-то изменилось в их мире – как будто был запущен незримый механизм, над которым не был властен ни Саар, ни Лле, ни кто-либо еще из живущих.
С того дня начался обратный отсчет.

Дверцы лифта разъехались, впуская звуки и запахи, заполнявшие улицы Города-под-куполами. К голосам людей и гудкам транспорта примешивались сигналы роботов-уборщиков – приятные и неназойливые, роботы были специально спроектированы, чтобы не привлекать лишнего внимания. Пахло мастикой для натирания тротуаров и немного корицей – сразу за углом находилась «Мгновенная булочная», в которой пекли прекрасные пироги и сдобу. Саар не слишком любил корицу, но, пожалуй, не имел ничего против. Организм моанина вполне мог справиться с тем мусором, который люди называли «пищей» – даже лучше, чем с ней справлялся человеческий организм.
– Вы сегодня рано, мистер Саар. – Девушка-продавщица приветливо улыбалась. – Как обычно?
– Да, пожалуйста.
Спустя пару минут он уже шел вдоль по улице, сжимая в руке хрустящий коричневый пакет с горячими булочками. Следующим пунктом ежедневного маршрута был газетный киоск на углу – местная достопримечательность.
Нью-Ньюарк не нуждался в печатной прессе – издательство было своеобразным атавизмом, данью старинной традиции. Компьютеры и местное телевидение вполне справлялись с распространением новостей, однако газету продолжали выпускать. Запах свежей типографской краски проник в ноздри раньше, чем Томас, старик-газетчик, увидел Саара.
– Мистер Саар! Газетку?
– Благодарю.
– Идете на праздник сегодня? – поинтересовался Томас, сгребая в стопку ворох газет. Ликующие заголовки, набранные крупным шрифтом, бросались в глаза. «Двадцатая годовщина!» – прочел Саар.
– Говорят, будет фейерверк и гуляния... Эх, ну куда это годится – устраивать в куполах фейерверки? Того и гляди, разобьется стеклышко-то, а?
Довольный своей шуткой, Том скрипуче рассмеялся. Саар вежливо улыбнулся. Им обоим было прекрасно известно: чтобы разбить «стеклышко», понадобится как минимум прицельное попадание астероида.
– Не думаю, что это возможно, Томас, – сказал Саар.
Старик захихикал – его забавляла серьезность, с которой моанин отреагировал на шутку.
– Да уж, сэр, невозможно, – продолжал он, обращаясь уже не столько к собеседнику, сколько к самому себе. – Потрудились мы тогда на славу. Наша крошка еще не такое выдержит, точно говорю...

Саар помнил Томаса таким, каким он был двадцать лет назад – крепким сорокалетним мужчиной, одним из тех, кто встречал делегацию. Моан не сразу приняли с распростертыми объятиями – сначала их встретили взведенные курки и настороженные лица.
– Мы пришли с миром, – говорил Саар, а языковой модуль чужаков переводил его речь. За спиной Саара стояли еще пятеро представителей Общины.
Им не верили. Теперь, спустя двадцать лет, Саар достаточно изучил людей, чтобы не удивляться такому повороту событий – пришельцы ощущали себя захватчиками, что, в свою очередь, порождало агрессию. В тот раз они отказались принять помощь. Но их согласие было лишь вопросом времени. Моан – неприветливое место. Почти вся планета покрыта горами, которые перемежаются небольшими островками пустыни. Почва – песок, мелкие осколки кварца и селенита. Планета всегда была богата минералами – именно это и привлекло колонистов.
Однако, воздух Моана ядовит для людей – смесь газов, которая насыщала дыхательные органы моан, убивала человеческие легкие в течение нескольких часов.
Пришельцы не знали особенностей местной почвы, их оборудование было слишком примитивным и легко выходило из строя. Моанам оставалось только наблюдать со стороны и выжидать, когда они сдадутся. Несколько недель адского труда и множество несчастных случаев на постройке купола сделали свое дело – когда моане предложили помощь во второй раз, люди приняли ее почти без колебаний. Правда, до сих пор в городе оставались те, кто при виде моанина старался перейти на другую сторону улицы. Такие формы иногда принимает человеческая благодарность – эту особенность людей Саар тоже постиг не сразу.
У моан было то, в чем так нуждались поселенцы – мощная техника и инженерные знания, необходимые для постройки защищенного куполами города. И все это было предоставлено в распоряжение колонистам – фактически, купол стал первым общим детищем моан и людей.

У перекрестка Саар остановился и поднял руку, подзывая такси.
– В Сити, – сказал он роботу-водителю, откинулся на сиденье и надел прибор-маску для чтения – он предпочитал проводить время с пользой.
Дорога до офиса заняла семь минут.
– Доброе утро, мистер Саар.
– Доброе, Мэйбл. Что у нас на сегодня?
– Одиннадцать тридцать: визит на прииск и встреча с рабочими. Пятнадцать ноль-ноль: разбирательство конфликта между работниками теплицы и службой водоснабжения. Я подготовила документы по делу, для ознакомления.
– Спасибо, Мэйбл.
– Открытие библиотеки в пять, а на половину седьмого назначен ужин с господином мэром – он звонил, просил напомнить. – Все это секретарша привычно произнесла скороговоркой, ставя перед Сааром поднос с чашкой кофе и сахарницей.
– Благодарю.
– Вам понадобится пресса, – продолжала Мэйбл. – Мистер Саммерс будет тут к половине одиннадцатого.
Саар кивнул и принялся за корреспонденцию. Когда появился Джереми Саммерс – внештатный репортер, который регулярно сопровождал господина Советника на всех более-менее важных встречах – Саар отложил в сторону последнее письмо. Саммерс заглянул в приоткрытую дверь кабинета, подмигнул боссу в знак приветствия и громким шепотом сообщил:
– Я буду на парковке.
Саар кивнул.
– Дыхательный аппарат при тебе? – спросил он, садясь в электромобиль. – Запасные фильтры, аптечка, батарея?
Рутинная проверка – все как обычно перед выездом за пределы купола. Дыхательный аппарат, предназначенный для людей, был чуть более громоздким, чем та модель, которую Саар носил, не снимая даже во сне. Надевался он просто, хотя приходилось пережить пару неприятных моментов – Саммерс поморщился, вставляя дыхательные трубки.
– Включу возле шлюза, – буркнул он. – Эх, мне бы жабры, как у тебя...
Саар стоически сносил фамильярность, с которой Джереми к нему обращался – пожалуй, функция Саммерса была наиболее приближена к понятию, которое люди называют словом «друг».
Прииск находился в пятнадцати минутах езды на электромобиле. Люди прилетели сюда за драгоценными металлами, которые обнаружил орбитальный зонд, а нашли алмазные копи. Крупные алмазы всех оттенков синего – от ультрамарина до глубокого иссиня-черного – ценились на Земле и в колониях, но работа на прииске оставалась самой тяжелой и вредоносной для человеческого организма, несмотря на мощные механизмы преобразования воздуха, задействованные в карьере. Механики, оценщики сырья и прочий персонал – за редкими исключениями все это были люди. Несколько моан сотрудничали с разведывательным центром и с центром картографии – их знания были незаменимы в деле добычи алмазов. Работой Саара – господина Советника по межрасовому сотрудничеству – было поддерживать хрупкое взаимопонимание, установившееся между моанами и людьми за прошедшие годы.
Пограничный пост миновали без осложнений: господина Советника знали в лицо. В шлюзовой камере Саар перевел свой дыхательный аппарат в режим ожидания. Снимать его не было необходимости – на прииске в помещениях для персонала состав воздуха был тот же, что и в куполах, а дорога занимала совсем мало времени.

– Мне кажется, все прошло более чем успешно, господин Советник, – сказал Саммерс по дороге назад. Теперь электромобиль вел Саар, а Саммерс просматривал запись встречи, устроившись с камерой на заднем сиденье.
– Мне нужны будут материалы. Хочу глянуть перед тем, как это пойдет в эфир, – сказал Саар, сверяясь с часами на приборной панели. – Тебя высадить у телецентра?
Саммерс отрицательно покачал головой.
– Мне нужно забрать кое-какие документы, так что придется тебе потерпеть мое общество еще немного.

В кабинете Саар, не обращая внимания на Джереми, углубился в изучение документов, которые Мэйбл оставила на столе.
– Это твое? – деловито спросил Саммерс у него над ухом. Фраза прозвучала неразборчиво, и Саар поднял глаза в легком недоумении. Джереми дожевывал булочку с корицей. – Вкусно.
Саар скептически хмыкнул.
– Древний моанский обычай гласит: «возмездие да последует за преступлением», – нравоучительно проговорил он, отобрал у Саммерса скомканный пакет из-под булочек и отправил в утилизатор. На экране утилизатора высветилось «Бумага», Саар коснулся сенсора с надписью «ОК», и снова повернулся к собеседнику. Тот следил за ним смеющимися глазами.
– То есть, ты хочешь сказать, что еще отомстишь мне за плюшки? – уточнил Саммерс.
– Я уже отомстил, – ответил Саар, снова утыкаясь в экран компьютера.
– Интересно, как? – не отставал Саммерс. – ...О!
В утилизаторе рядом со скомканным пакетом лежала банкнота. Автомат урчал, обрабатывая данные. Вспышка – и банкнота, и пакет превратились в крошечный брикетик, который Саар извлек и бросил в специальный контейнер.
– Откуда…?
– Из моего бумажника. Сумма в пять кредитов изъята из твоего жалованья, – флегматично сообщил Саар.
– Как ты мог! – возопил Саммерс, хватаясь за сердце. – Я, знаешь ли, как раз рассчитывал выпить стаканчик виски на эту пятерку – помнишь, я рассказывал, на площади есть неплохой паб, «У Курта»...
Саар терпеливо дожидался, когда представление будет окончено – впрочем, Джереми не умел валять дурака подолгу, поэтому через минуту снова был серьезен.
– Так значит, древний моанский обычай? Расскажешь?
– Да, – помедлив, ответил Саар. – Обычай отложенной мести.
– Отложенной? Сейчас ты вроде бы не откладывал в долгий ящик, – возразил Саммерс.
– Твой проступок был незначителен. Наказание ничтожно.
Игнорируя трагическое шипение: «Пять кредитов!», Саар продолжил:
– Следовательно, возмездие было отложено на малый срок. Чем ужаснее преступление, тем дольше ожидание и суровей возмездие.
Саммерс озадаченно смотрел на Саара.
– Мы, моане, мирная раса. Мы не желаем зла, которое творится сгоряча. Личные счеты – ничто. Важен заведенный порядок, закон воздаяния. За проступком следует наказание, и в нем нет агрессии – просто таков порядок вещей.
Покосившись на замершего с приоткрытым ртом Саммерса, Саар легонько толкнул его в плечо.
– Испугался?
– Что? Да нет... Кажется. – В голосе Джереми звучала легкая неуверенность, и Саар добавил, переходя на деловой тон:
– Не забудь про материалы.
– Да-да, конечно, – поспешно, словно только что очнувшись, отозвался Саммерс. – Часам к семи будут готовы.
– На семь у меня назначена встреча с мэром. Оставишь у себя в ящике стола – я зайду заберу.

Телефонный звонок застал Саара между библиотекой и залом суда.
– Здравствуй.
– Здравствуй, Руфь.
– Ты сегодня утром снова сбежал, не попрощавшись.
– Не хотел тебя будить.
– Двадцать лет прошло, а ты все тот же загадочный и неуловимый незнакомец, – по голосу было слышно, что она улыбается. – Иногда мне кажется, что я знаю тебя ничуть не лучше, чем в тот день, когда увидела впервые.
– Все может быть, – серьезно ответил Саар.
– Ты сегодня будешь поздно?
– Да, придется задержаться. Нужно забрать кое-какие материалы.
– Позвони, когда закончишь. Целую.
– Позвоню.
Он дал отбой, положил коммуникатор в карман и на минуту прикрыл глаза.

Они встретились в день, когда была окончена постройка первого купола и установлен преобразователь воздуха. Саар увидел Руфь в толпе ликующих поселенцев. Она казалась чужой среди них. Ее муж был одним из погибших на строительстве в первые дни. Она была очень молода и печальна, и Саар решил, что лучшего случая стать «одним из них» ему может и не представиться. Руфь была не против, во многом потому, что ей было все равно. Юная девушка, прилетевшая на чужую планету и внезапно оставшаяся совсем одна, Руфь была рада любому проявлению внимания и заботы. А Саар умел быть заботливым, особенно когда того требовала необходимость – женатый на человеческой женщине «господин Советник» внушал гораздо больше доверия.

Сердечно пожав господину Советнику руку, Норман Трод, мэр Города-под-куполами, распорядился про ужин и последовал за гостем в кабинет. Саар привычно расположился в кресле возле журнального столика, сделал неопределенный жест рукой, и мэр, улыбнувшись, направился к бару.
– Трудный день, Советник? – осведомился Трод, извлекая из недр бара ополовиненную бутылку коньяка. Саар любил коньяк.
– Не особенно. – Моанин кивком поблагодарил мэра, когда тот передал ему бокал. – Многовато суеты, но я уже привык.
– В самом начале было труднее, – согласился Трод, опускаясь в кресло по другую сторону столика. – Не возражаете? – Он вытащил из нагрудного кармана портсигар.
Саар пожал плечами. Он не одобрял человеческой склонности разрушать свои легкие, но понимал, что такой немолодой человек, как мэр Трод, вряд ли в состоянии изменить привычки.
– Благодарю. – Трод щелкнул зажигалкой. От его внимания не ускользнуло, что Саар едва заметно отодвинулся. Мэр усмехнулся.
– Вы замечательно справляетесь, Саар, – сказал он. – Двадцать лет среди людей не сделали вас человеком, но вы стали гораздо ближе к людям, чем я мог бы предположить, когда встретил вас впервые.
Саар улыбнулся и чуть склонил голову в знак признательности. Их первая встреча с Тродом, который тогда еще не был мэром, произошла вскоре после несчастного случая на строительстве, причиной которого, как подозревали, был моанин-инженер, и в тот день мистер Трод был настроен отнюдь не дружелюбно.
– Нам повезло, что вы согласились сотрудничать с нами, – сказал мэр. – Ваши механизмы, ваши знания… ваши дети. – Трод улыбнулся. – У меня внук – индиго, – сказал он, хотя Саар, разумеется, не мог этого не знать.
– Наша раса тоже весьма довольна сотрудничеством, – ответил Саар. – Люди – хорошие союзники.
Мэр Трод, кажется, был бы рад развить благодатную тему, но в этот момент дверь кабинета приоткрылась, и секретарь пригласил их к столу.

Когда Саар подошел к зданию телецентра, уже стемнело. Охранник коснулся фуражки и вместо приветствия спросил:
– Что ж это вы не на гулянии, мистер Саар?
– Да все некогда, – ответил Саар, улыбаясь. – Мистер Саммерс оставил для меня кое-какие материалы.
– Жаль, пропустите фейерверк, – продолжал охранник, нажимая на кнопку вызова лифта.
– Не пропущу, – Саар посмотрел на часы. – Загляну на смотровую площадку. Оттуда прекрасный вид.
Охранник энергично закивал и тоже сверился с часами:
– Через семь минут запускают. Не опоздайте.
– Не опоздаю. – Саар продолжал улыбаться, когда створки лифта сомкнулись.
Лифт взмыл на верхний этаж. В здании не было ни души, только роботы-уборщики методично начищали полы. Выход на небольшую лестницу, ведущую на смотровую площадку, был рядом – до фейерверка оставалось четыре минуты, когда Саар подошел к ограждению, отделявшему площадку от стеклянного купола. Отсюда весь Нью-Ньюарк был виден, как на ладони. Телевизионная вышка была самым высоким зданием в Городе-под-куполами. По выходным сюда водили экскурсии – это развлечение пользовалось большой популярностью среди горожан.
Крошечная панель управления находилась там, где ей и полагается – достаточно протянуть руку и пошарить за пультом управления освещением. Оставалось только ждать звонка. Вся процедура получения доступа займет не больше минуты: активация панели отпечатком указательного пальца, сканирование сетчатки глаза.
Как только ему позвонят и сообщат, что все моане и дети индиго покинули купол, он, Саар, Исполнитель, запустит механизм, вмонтированный в купола при постройке. Мощный каркас и армированное стекло, сложнейшая система переработки воздуха – все будет разрушено в один миг. Детонаторы, замаскированные под детали конструкции, были заложены в купола и дожидались своего срока двадцать лет. Нью-Ньюарк взорвется, взлетит на воздух, будет стерт с лица планеты вместе с его обитателями, среди которых окажется и господин Саар, Советник по межрасовому сотрудничеству.
Саар облокотился о перила, глядя на город, раскинувшийся внизу. На смотровую площадку не долетал ни единый звук снизу, с площади, где колонисты, затаив дыхание, ждали начала фейерверка.
Звонок разбил тишину вдребезги. Саар поднес коммуникатор к уху.
– Слушаю.

Так было решено на Совете Общины.
– Древний закон гласит: «Возмездие да последует за преступлением», – говорил Лле. – Никто из нас не станет отрицать, что пришельцы совершили самое страшное преступление против нашей расы.
Ответом ему были утвердительные возгласы.
– Они разрушили Захоронение, – продолжал Лле. – Осквернили могилы ушедших. Какое наказание станет достойным возмездием за это преступление?
Смерть.
Ни один из присутствующих не произнес это слово вслух. Его принесло порывом горячего пустынного ветра, шепотом, от которого шевелились волосы на затылке.
– Многие из нас почтут за честь стать орудием возмездия. И многие из нас достойны этой чести. Но я хочу предложить того, кто кажется мне наиболее подходящим для этой миссии.
Лле обернулся к Саару. Несколько секунд они смотрели друг на друга, а потом Лле произнес медленно и словно бы неохотно:
– Саар.
Саар встал.
– Я готов взять на себя эту миссию, – сказал он. – Для меня будет большой честью исполнить свой долг. Да свершится древний закон.
– Да свершится, – повторил Лле.


продолжение в комментах
 

@темы: ориджинал

---

Фантастическая регата 2009, Торговцы кониной

[Томаш]

Торговцы кониной
© Terra Nova
Бета-чтение: Коробка со специями, daana

Каждый раз, когда звонит телефон, я ощущаю охотничий азарт.
Лестер берет трубку, произносит традиционное: «Компания «Холодное блюдо», к вашим услугам», потом некоторое время слушает, кивает, а я пытаюсь понять – что на этот раз?
Это может быть что угодно. Человеческая фантазия воистину безгранична.
За моим правым плечом сопит Кэти. Раньше Кэти сама отвечала на звонки – у нее приятный голос, низкий, чуть хриплый, если не видеть ее лошадиную морду, то можно заслушаться и нафантазировать себе такого… Но потом Мэрдок сказал: нахрен, у нас не бордель, нам нужны заказы, а не стояк у клиента. И посадил на телефон Лестера. Кэти сначала психовала, потом смирилась. У Лестера отлично получается: сухо, по-деловому. Клиентура растет, Мэрдок доволен – значит, у нас есть бабки.
Пока Лестер снимает с клиента предварительную инфу по телефону, Кэти придвигается ближе, губами задевает мое ухо и шепчет: «Рич, как ты думаешь? Слив? Или родимчик?» Кэти хочет, чтобы был слив, сливами у нас занимается она: фотографии, сплетни, документы – все, что может задеть, унизить, расстроить, как-нибудь зацепить. Никакого физического воздействия, Кэти даже горшок с геранью бить не станет – не ее сфера деятельности. Она рассыпает по столу фотографии, на которых жертва без труда опознает свою единственную любовь в объятиях знойной красотки, двумя наманикюренными пальчиками протягивает копию миллионного завещания, в котором жертва не указана, скучным голосом сообщает, что компания, в которую жертва вложила все свои сбережения, сегодня утром объявила себя банкротом.
Кэти тащится от всего этого. Она наркоманка, вампир, вечно голодный гремлин, пожирающий отчаяние и душевную боль. Я готов отдать руку на отсечение и свою премию в придачу, что когда-то ее нехило задели – вот так же дали по башке, а она стояла посреди своей чистенькой кухоньки, некрасивая и несчастная, и разевала рот, пытаясь смириться с тем, с чем смириться не могла. Бабах – никаких пистолетов и бейсбольных бит, – но твоя жизнь разрушена, твое сердце разбито, твоя душа оплевана, а человеку, стоящему напротив, нет до этого никакого дела, он скучает и хочет поскорее свалить и выпить чашечку кофе.
Не правда ли, завораживает? Конечно, если это ты стоишь напротив и хочешь кофе, а не наоборот.
Родимчик могут поручить и мне, и Лестеру. Может и Майер поехать, он не из капризных, но Мэрдок не любит поручать ему родимчики. Майер как-то напортачил. Он у нас весельчак и шутник, чтоб вы понимали. Нужно было размалевать дом жертвы черной краской – кресты, свастики, побольше похабщины, – так Майеру этого показалось мало, и он на весь фасад изобразил Порки Пига, этого чокнутого заикающегося свина из Warner Brothers, и подписал: «Вот и все, ребята!» Очуметь шуточка, да? Я подозреваю, жертва от вида мультяшного мудака охренела больше, чем от свастик, но клиент был недоволен – это еще слабо сказано, он рвал и метал, и грозился затаскать нас по судам. Тогда Мэрдок сказал ему: чувак, ты вообще соображаешь, что заплатил нам за вандализм? Майер-то сядет, без вопросов, но и ты, зайка, не выскочишь.
Они вообще не очень-то соображают, во что ввязываются. По крайней мере, не все. У нас крыша железная, из тех, что не течет, официально мы занимаемся только сливами, за которые отвечает Кэти – не слишком этично, но не противозаконно. Клиенты как-то забывают, что львиная доля их заказов – уголовщина, и если запахнет жареным, Мэрдок сдаст их с потрохами. Мэрдок, собственно, и так обязан сдавать кое-кого – железобетонную крышу надо подмазывать, чтобы она и дальше защищала нас от кислотных дождей правосудия.
В общем, родимчик, скорее всего, мой или Лестера, но если что-то особо неприятное – поеду я. Не очень-то хочется, но Лестер после того случая с распятой собакой никак не оправится. Там клиент был полный псих: хотел, чтоб спаниеля жертвы приколотили к двери сарая. Обязательно живьем, заранее придушить было нельзя. Майер такие штучки обожает, но его как раз не было на месте. Я про себя не знаю – смог бы я вот так? Лестер смог, он очень серьезно относится к своим обязанностям. Настоящий профессионал. Но лицо у него было, когда он вернулся… Не знаю, как он спал в ту ночь, и не снились ли ему дохлые собачки. Много дохлых окровавленных собачек.
Так что Лестер, если что, не поедет. Только если какое-нибудь мелкое хулиганство – вылить в раковину коллекцию марочных вин, расколотить зеркало викторианской эпохи, покромсать подлинник Моне… Когда в прошлый раз поступил такой заказ, Лестер у нас еще не работал, и дело поручили Майеру, а он взял меня с собой – сказал, что нет ничего прекраснее, чем поганить вечные ценности. Чувствуешь себя демиургом наоборот, сказал тогда Майер, разрезав холст крест-накрест. Он у нас интеллектуал, душечка-Майер.

Телефон зазвонил в половину десятого утра, Кэти как всегда маячила у меня за плечом, сопела в шею, и мне хотелось, не оборачиваясь, вмазать ей по лицу, потому что она меня задрала нечеловечески, если честно, наша маньячка Кэти со страшной вытянутой рожей. Мне иногда кажется, что она ко мне неравнодушна – только потому, что я не послал ее на хер в первый же день работы на Мэрдока, как это сделал Майер. Лестер ее не интересует, он у нас человек дела, прекрасный исполнитель, но занудный и вялый, как снулая рыба, на него может сделать стойку только газонокосилка. А вот я бы, кажется, Кэти устроил, она во мне чувствует родственную душу, хоть мы почти не общаемся.
– Кэти, – сказал я негромко, сразу после Лестерового «Холодное-блюдо-к-вашим-услугам», – отвали. Не пыхти на ухо.
– Пошел ты, – отозвалась Кэти обиженно, но отодвинулась.
Лестер слушал и кивал, как всегда. Я не знаю, какого черта он кивает – клиент все равно его не видит. Майер как-то сказал, что, кивая, Лестер утрясает информацию в башке, чтобы она не скапливалась возле ушей, а равномерно распределялась по черепной коробке.
– Хорошо, – кивнул Лестер. – Я понял вас. Да, без проблем. Да, мы с вами свяжемся в ближайшие два часа и обговорим подробности. Спасибо за звонок. Хорошего вам дня.
«Мы свяжемся» – это значит, Мэрдок свяжется. Значит, дело из тех, которые без одобрения Мэрдока брать на себя не стоит. Кэти у меня за спиной вполголоса выругалась: не слив. Слив бы Лестер сразу взял, без согласования с боссом. Наверное, все-таки родимчик. Какой-то особенно мерзкий, судя по всему.
Я уже был готов ехать к черту на рога кромсать чужих собак, когда Лестер, положив трубку, поднял на нас глаза и сообщил ровным голосом:
– Мокрое дело, ребята.
Кэти коротко вздохнула. Мокрое дело – это у нас большая редкость. Мы не под то заточены, это не наша работа. Нанимать нас в качестве киллеров не выгодно: мы стоим очень дорого. У нас специфика – ударить больнее, уязвить, устроить из расправы шоу для клиента. Мы сервируем стол холодным блюдом – если верить Мэрдоку, именно такая месть слаще всего. Босс не принимает заказ на убийство, если не знает его причину. «Если вам нужен киллер – вы не по адресу, – говорит Мэрдок в трубку. – Мои ребята, если угодно, художники, а не какие-нибудь бандиты».
Это он заливает, наш дорогой Мэрдок. Лестер – не бандит, и Кэти, конечно, тоже, а вот Майер до работы на «Холодное блюдо» болтался в местной банде, где его изобретательность и чувство юмора не нашли должного применения. Что касается меня, то я попал к Мэрдоку под крылышко сразу после тюрьмы, куда загремел за попытку убийства. Та еще компания, если задуматься. Мэрдок не берет к себе кого попало. Я не знаю, кто ему так досадил, что босс решил мстить всему человечеству, но команду он себе подобрал под стать: психованная баба, обиженная на всех, кому в жизни повезло больше, чем ей, веселый и злой разгильдяй, у которого нет ничего святого, исполнительный извращенец, искренне считающий, что таким образом он вершит правосудие, и несостоявшийся убийца, подменивший свою месть множеством чужих.
Я уверен, Мэрдок знает о нас все или почти все. Люди с темным прошлым ему в «Холодном блюде» не нужны. Так что он, конечно, в курсе моей истории с Самантой.

Я не убил ее не потому, что испугался или рука не поднялась. Мне помешал ее белобрысый хахаль, тот самый, с которым я их застукал. Дуло пистолета уже упиралось Сэмми в нос, рука моя не дрожала, больше всего на свете я хотел разрядить обойму в ее ошарашенную рожу – но тут этот красавчик очухался, наверное, я огрел его по башке не так сильно, как мне казалось, или черепная коробка у него была чугунная. Он толкнул меня. Не вставая с пола, ухватил за лодыжки и боднул головой под коленки. Я устоял на ногах, и снова огрел его рукояткой пистолета – дважды, для верности. На этот раз я сломал ему нос, и он на самом деле отключился, но пока я возился с ним, Сэмми пришла в себя и смоталась, а потом приехала полиция, и дальше все покатилось по накатанной: пистолет на пол, руки за голову, вы имеете право на адвоката, и так далее, вся эта обычная фигня. Мне повезло и с адвокатом, и с присяжными (уверен, среди них был по крайней мере один мужик, заставший свою бабу в койке с каким-нибудь хреновым бейсболистом или инструктором по плаванью), потом мне хватило ума вести себя паинькой и заработать досрочное освобождение, а через месяц после выхода из тюрьмы меня нашел Мэрдок и предложил работу.
«Возможно, – сказал Мэрдок, – иногда придется убивать. Таких заказов немного – в основном клиент предпочитает отомстить жертве так, чтоб она подольше жила и мучилась, но это случается. Ты должен знать об этом заранее, Ричард». Мэрдок называет всех только полными именами, никаких «Рич» или «Ричи». И он не спросил меня: «Сможешь ли ты убить, если потребуется, Ричард?» Он просто сказал: «Ты будешь убивать». Так что я считаю, что он знал. Знал, что я бы разрядил ствол в рожу этой твари, если бы мне не помешали.
Мокрое дело действительно попадается нечасто. Иногда едет Майер, иногда я. И если для Майера убийство – такое же развлечение, как и все остальное, то я просто выполняю свою работу.
Понимаете, когда вы направляете пистолет в лицо женщине, с которой прожили три года, и точно знаете, что можете спустить курок – это заставляет кое-что переосмыслить. Вы внезапно осознаёте, что убийство – такая же часть жизни, как и все остальное, и если можно выстрелить в женщину, которая что-то для вас значила, то уж замочить какого-то левого придурка становится плевым делом.
Иногда это пистолет, иногда удавка, иногда яд, иногда что-то еще. Раз или два за все время клиент хотел кое-что покруче – нечто вроде того злосчастного спаниеля, если вы понимаете, о чем я, – но за такую работу я не брался, это может делать только Майер. Кэти считает, что Майер полный псих и маньяк, я раньше тоже так думал, но потом понял, что он абсолютно нормален. Просто Майер, видимо, знает о себе нечто такое, что позволяет ему творить любые зверства и оставаться «в здравом уме и твердой памяти». Примерно как я после своего сакрального прозрения с Сэмми не вижу ничего дикого в убийстве.
В этом, как я понимаю, и заключалась идея Мэрдока, когда он организовал компанию. «Не все способны дождаться, пока блюдо остынет, Ричард», – как-то сказал он. Мы пили пиво в баре, и у Мэрдока под пиджаком остывал браунинг PRO-9, который он за несколько минут до этого разрядил в голову одному модному хлыщу в соседнем здании. Перед смертью хлыщ вылизал Мэрдоку ботинки, отрубил себе палец топориком для колки льда и задушил свою кошку, а я снимал все это на видео, чтобы предоставить запись клиенту. «Люди не могут сдержать свою месть, она рвется из них, как дерьмо при недержании, и все выходит глупо, неэстетично… и часто дурно пахнет. – Мэрдок рассмеялся. – А мы можем сделать из мести произведение искусства, то есть то, чем она и должна быть. Мы подаем клиенту блюдо, которое он сам для себя приготовить не в состоянии».
Майер говорит проще: «конина». «Единственное мясо, которое лучше жрать холодным – это конина, Рич, говорю тебе точно. Я пробовал. Так что мы идем и отрываем голову бедной лошадке, а потом приносим ее клиенту на блюде, как Крестный отец, и это то предложение, от которого невозможно отказаться». Я уже говорил, Майер у нас начитанный интеллектуал.
Однажды, когда Лестера не было в офисе, зазвонил телефон. Я взял трубку, и трубка приятным мужским голосом попросила меня принять заказ на убийство некоего Майера Боггза. Я тогда не знал фамилии нашего Майера, но как-то сразу понял, что речь идет именно о нем, а не о ком-то левом.
Как только я, получив всю необходимую информацию, положил трубку, потенциальная жертва ввалилась в комнату и потребовала рассказать, кто звонил.
– Клиент, – сказал я.
– Родимчик? – лениво поинтересовался Майер.
– Мокрое, – сказал я.
Майер оживился:
– Рич, я беру! Мне срочно нужно бабло, Мэрдок в долг не даст, а за мокрое нехилый процент.
– Не выйдет. – Я покачал головой. – Без одобрения Мэрдока мы мокрое не берем, и кроме того, это дело тебе никак нельзя поручить.
– Охренел, котик? Мне можно поручить все, включая изнасилование монахини с последующим расчленением. Кого заказали?
– Тебя, – честно ответил я.
– О. – Если удивление на лице Майера и промелькнуло, я этого заметить не успел. – И что ты сказал?
– Что Мэрдок свяжется с ним в течение двух часов.
– Класс!
– Я знал, что тебе понравится.
– Когда Мэрдок будет ему звонить, позови меня. Я хочу бесплатный цирк.
Цирка не получилось: Мэрдок вежливо объяснил клиенту, что заказ не примет, и на этом разговор закончился. Босс может быть весьма убедительным.
Затем Мэрдок аккуратно опустил трубку на рычаг, обернулся и протянул Майеру листок с координатами.
– Если есть желание сервировать стол самому себе – вперед. Думаю, тебе не надо напоминать об очевидных вещах. Выжди хотя бы неделю.
– Обижаешь, босс, – ухмыльнулся Майер, пряча листок в карман рубашки. – Я приду к нему через месяц. Сделаю себе подарок ко дню рождения.
– У тебя день рождения через месяц? – спросил Мэрдок. – Тогда с меня алиби. В качестве подарка.
В день своего рождения Майер притащил в офис ящик пива и вино для Кэти, и мы отмечали часов до двух ночи. А потом, когда все разъехались, мы с Майером шли по темной загаженной улочке без единого фонаря, и я хотел спросить, как дела у того мудака, но не успел, потому что дома по левую руку закончились, начался пустырь, Майер развернул меня за плечи и указал пальцем на дерево в двадцати шагах от нас.
– Ого, – сказал я. – Боссу придется попотеть с алиби.
– Фигня, – сказал Майер. – Там ни отпечатков, ничего. С точки зрения обывателя – кошмар и зверство, а с точки зрения правосудия – хрен кого поймаешь.
– Но вверх ногами-то зачем? – спросил я.
– Да просто так. Ему пофиг было, он к тому моменту уже откинулся.
– Ну и ладно, – сказал я. – С днем рождения, Майер!

В общем, Майер у нас, как вы поняли, безотказный профессионал, но в то утро, когда Лестер сообщил нам об очередном мокром деле, Майер как раз был на выезде. Насколько я понимаю, он решил совместить приятное с полезным – или, скорее, приятное с приятным: навестить свою мать в Омахе и отработать очередной родимчик, который Мэрдок ему все-таки доверил. Заказ был в духе Майера: ванна с кровищей, коровьи кишки на ветках, что-то в этом роде. Бедные фермеры. Майер никогда не работает вполсилы.
– Когда дэдлайн? – спросил я.
– Не поверишь – сегодня.
– Классно, еще и надбавка за срочность. Лестер, я возьмусь. Если Мэрдок одобрит, я поеду. Там, надеюсь, не расчлененка? Я недавно позавтракал.
– Нет, все чисто и аккуратно, как ты любишь. – Лестер пробежал глазами листок с вводной. – Лиза Коллинз, 25 лет, Нью-Джерси, Мэдисон стрит, 17, живет одна. Фото нет, но ты не ошибешься: у нее короткая стрижка всех цветов радуги. Пистолет с глушителем, тело не трогать. Предсмертный текст, ничего особенного – «недостойна жить», «это тебе привет от Майкла», бла-бла-бла, все как обычно… короче, скукота.
Я хотел ему напомнить о нескучном спаниеле, но сдержался. Только повторил:
– Если босс примет, заказ за мной.

Мэрдок принял. Он вообще в тот день был благостен и добродушен. Пообщавшись с клиентом с четверть часа (я терпеливо ждал за дверью кабинета), босс пригласил меня войти, протянул листок с подробными инструкциями и сказал:
– Удачи, Ричард.
А затем похлопал меня по плечу.
– Босс, – удивился я, – с чего вдруг такая торжественность? Обычное дело, рутина, можно сказать.
Мэрдок как-то странно на меня посмотрел, затем ухмыльнулся и сказал:
– Конечно, ты прав.
И добавил:
– Как только вернешься, сразу же зайди ко мне. Хорошо?
Я кивнул, попрощался и вышел из кабинета, окончательно сбитый с толку.
… чтобы через четыре часа ввалиться к Мэрдоку без стука, с дикими глазами, безуспешно пытаясь хотя бы выглядеть спокойным.
Мэрдок поднялся из-за стола, отложил книгу, которую читал, и спросил, едва заметно улыбаясь:
– Как прошло твое обычное дело, Ричард? Без осложнений?
Я хотел сказать: «Мэрдок, мне в голову не могло прийти, что она сменит имя! Ее так и не нашли, я думал, она свалила куда-то в Мексику, или хрен знает, куда. А она оказалась в Нью-Джерси! Она просто сидела там все это время, трахалась с дальнобойщиками, курила травку и… не знаю, поганила свои волосы. У нее патлы, как у попугая. Идиотизм. Она даже не спросила, кто пришел, просто распахнула дверь. Она меня сама впустила, Мэрдок, ты представляешь? Наверное, не сразу узнала».
«Она постарела, – хотел сказать я. – Выглядит лет на сорок, наверное. Выглядела. Страшная баба в драном халате, тощие ноги, патлы эти безумные… О, черт. Я представить себе не могу, что когда-то любил ее».
Вместо этого я опустился на стул возле двери и сказал глухо:
– Мэрдок, я ее убил. Сэмми. Поднял пистолет и выстрелил ей в лицо. А она не пыталась убежать.
И больше я ничего сказать не мог. Потому что до сих пор видел, как она падала. Сэмми медленно подалась назад, будто отшатнулась, испугавшись меня, а из дырки над ее переносицей сочился бурый ручеек, заливая лицо, подбородок, застиранную ночнушку…
«Ты недостойна жить, – сказал я в тишине прихожей. – Это тебе привет от Майкла».

– Хорошо, – сказал Мэрдок. Он вышел из-за стола и теперь стоял напротив, но я продолжал изучать свои руки. Они уже почти не дрожали.
– Хорошо, – повторил он, и голос звучал непривычно мягко. – Для первого раза.
И я вдруг вспомнил, как Мэрдок провожал меня сегодня. Он знал, что меня ждет. Откуда-то знал. Я вскинул голову и посмотрел на него, хотел спросить: «Какого черта? Какой «первый раз»? Что вообще происходит?», но так ничего и не сказал.
Босс открыл стенной бар, плеснул нам обоим коньяку.
– Мы продаем месть. – Мэрдок задумчиво поднес бокал к лицу и посмотрел на меня сквозь маслянистые потеки на стенках. – Наш товар сродни хорошему вину: чем больше выдержка, тем лучше. Мы профессионалы, Ричард. Отстраненность, хладнокровие, точность исполнения. Мы с тобой когда-то об этом говорили.
Я кивнул и отпил из своего бокала. Коньяки у босса только самые лучшие, но вкуса я не почувствовал.
– Искусство мести не допускает вовлеченности, – сказал Мэрдок. – Красота момента доступна лишь тому, кто смотрит со стороны. Наблюдателю, а не участнику. Ты понимаешь меня?
Я понимал. Разноцветные, торчащие во все стороны немытые волосы как будто отпечатались у меня на сетчатке. И глаза Сэмми, когда она меня узнала.
Мэрдок поставил свой бокал на край стола и улыбнулся.
– Ты научишься, Ричард, – пообещал он. – Для первого раза ты неплохо справился, дальше будет легче.
Я хотел спросить, что он имеет в виду, но передумал, и вместо этого залпом осушил свой бокал.
Когда Мэрдок наливал мне еще, я заметил, что моя рука больше не дрожит.

В следующий раз ее звали Марси.

В определенный момент просто перестаешь удивляться.
Я хочу сказать: когда невозможные вещи происходят постоянно, рано или поздно они становятся обыденностью.
Я прихожу на работу, здороваюсь с Лестером, Кэти и Майером (когда он есть), иду на кухню, завариваю себе кофе. Возвращаюсь в комнату, беру утреннюю газету и устраиваюсь в кресле, закинув ноги на стол. Кэти щебечет по мобильному, красит ногти, разгадывает кроссворды или раскладывает на ноуте пасьянс. Лестер читает книгу, обычно какой-то детектив. Майер играет в дартс: мишень висит рядом с дверью в кабинет Мэрдока, что для Майера является дополнительным источником веселья.
Все мы ждем первого телефонного звонка.
Иногда это слив, и тогда счастливая Кэти, поправив прическу перед зеркалом, отправляется рушить чужие судьбы. Иногда это родимчик, и тогда Лестер или я, прихватив все необходимое, спускаемся в гараж, где стоят несколько машин, принадлежащих компании; их регулярно перекрашивают и меняют номера. Иногда – редко – это мокрое дело, требующее крепкого желудка и отсутствия брезгливости, и Майер, одарив нас напоследок кровожадной улыбкой, сдергивает с вешалки свою кожаную куртку и спускается по лестнице, насвистывая «When the Saints Go Marching In».
Иногда это она.
Мне кажется, в последнее время я научился предчувствовать. Лестер поднимает трубку, его лицо ничего не выражает – Лестер вообще мастер играть в каменную рожу, – Кэти как обычно сопит у меня над ухом, а я уже знаю: это мой заказ. Это Сэмми.
Разные адреса, дома побогаче и победнее, китайский квартал или Статен-Айленд, кодовый замок или фанерная дверь, которая открывается от пинка. Каждый раз ее зовут по-новому, она чуть иначе выглядит, и убивать ее следует в соответствии с очередной инструкцией. Но это всегда она.
Иногда Сэмми узнает меня сразу, иногда нет. Иногда пугается, иногда с насмешкой смотрит мне в глаза.
Каждый раз я делаю все, что от меня требуется. Я убиваю медленно или быстро – в зависимости от пожеланий клиента. Не прикасаюсь к трупу или расчленяю его. Вырезаю крест у нее на лбу или переодеваю ее в свадебное платье. Оставляю тело в квартире или вывожу за город, чтобы сбросить в реку.
Все это не имеет значения. Потому что самое главное остается неизменным: я не могу отрешиться от происходящего. То, о чем твердит Мэрдок – невовлеченность, хладнокровие, позиция наблюдателя – кажется простым, понятным и несложным, пока я не встречаюсь глазами с Сэмми.
Как только это происходит, холодность и отрешенность сползает с меня, как змеиная кожа. Я не могу быть просто наблюдателем, я хочу уничтожить Сэмми. Именно я, именно ее. Мне кажется, даже семь лет назад, когда я застукал ее с тем мудаком, моя ненависть не была такой разрушительной.
Мэрдок считает, что дело в другом. «Тогда ты ненавидел Саманту за то, что она предала тебя, – говорит он, и блик от настольной лампы тонет в пузатом бокале с коньяком. – Теперь она стоит между тобой и тем, кем ты хочешь стать. Это куда более веская причина для ненависти».

Иногда я думаю, что у Мэрдока есть ответы на все вопросы. Иногда я задумываюсь, кто такой Мэрдок.
На самом деле мне не хочется этого знать.
Когда раз за разом убиваешь женщину, которую когда-то любил, или думал, что любил, когда очередная смерть становится лишь ступенькой к постижению истины…
Многие вопросы отпадают сами собой, вы понимаете.

Интересно, поднимается ли Майер по этой лестнице. И Кэти. И Лестер.
…На самом деле мне не интересно. Единственное, что важно – у меня ни черта не получается.
Когда я только начал работать на Мэрдока, меня в основном интересовали деньги. И еще я не знал, чем себя занять. Все эти пассажи про искусство и красоту мести меня не особенно занимали, я просто пропускал слова босса мимо ушей.
Теперь я понимаю. И меня бесит невозможность сделать все так, как надо.

Лестер берет трубку, Мэрдок дает добро – эта часть не меняется, – а дальше:
… я еду в Бруклин, вешаю Сэмми (сегодня – Одри Принс) на шнуре от торшера. Выйдя из квартиры, прислоняюсь спиной к стене и закрываю глаза, пытаясь унять сердцебиение. Когда я затянул петлю, Сэмми дернула ногами и уронила комнатные туфли, я минут пять не мог отвести взгляд от пальцев с облезшим черным лаком.
… я еду в Квинс, убиваю Сэмми (Дебору Галлтон) ножом – одним точным ударом в живот, аккуратно разрезаю тело на части, пакую в пластиковый мешок и еще минут пять блюю в туалете, обняв унитаз.
… я еду в Балтимор, опускаю связанную Сэмми (Джоан Лерт) в ванную, затем бросаю туда же включенный фен, потом вынимаю труп, вытираю, укладываю на постель и брею налысо, при этом я спокоен, как Будда, и думаю, что на этот раз, кажется, получилось, пока не подношу к лицу прядь ее волос.
… я еду в какое-то зажопье за городом, этого места и на карте, кажется, нет, усыпляю Сэмми (Келли Белдоунс) хлороформом, сажусь за руль ее трейлера, отгоняю его туда, где вообще ни одна собака не бывает, привожу Сэмми в чувство, запираю в трейлере и сжигаю заживо, и пока она орет, пытаясь высадить дверь, я сижу между корней здоровенного платана и раскачиваюсь из стороны в сторону, обхватив голову руками.
… я собран, деловит и отстранен, я воспринимаю очередную смерть Сэмми (Хейди Смартс) как рутину, я готов ехать в Ньюпорт и выполнить свою работу, но Мэрдок говорит, что сегодня мокрое берет Майер, и я неожиданно встаю на дыбы, и начинаю орать, что это мое дело, пусть Майер не лезет, а Мэрдок просто молча наблюдает за мной, и я понимаю, что у меня опять ни черта не вышло.
Сколько бы раз я ни убивал Сэмми, блюдо остается горячим и никак не желает остывать.

– Мэрдок, это бесполезно, – сказал я как-то. Стоял ноябрь, скамейки в парке возле офиса были облеплены мокрыми кленовыми листьями, но на Мэрдоке был кожаный плащ, а на мне – плотные брезентовые штаны, и мы сели. – Полная фигня. Каждый раз все идет прекрасно, пока…
– Пока ты не вспоминаешь, что это Саманта, – кивнул Мэрдок. – Понимаю. Но если бы не это, все было бы совсем просто, верно?
– Откуда она вообще берется каждый раз? – спросил я. – Как ты это делаешь, босс?
– Я? – удивился Мэрдок. – Я ничего не делаю, Ричард.
Он достал из внутреннего кармана пачку «Camel». Курит Мэрдок очень редко, на моей памяти это случалось шесть-семь раз, но сигареты у него есть всегда. Наверное, для клиентов. Или для нашей «крыши»: инспектор Кракл смолит, как долбаный Курильщик из X-Files.
Мэрдок протянул мне открытую пачку, но я отказался. Не уверен, что смогу ограничивать себя, как он, а составить компанию Краклу, когда тот загремит в больницу с раком, мне не улыбается. Босс пожал плечами, сунул сигарету в рот и щелкнул зажигалкой. Мэрдок смешно курит: у него щеки втягиваются, когда он вдыхает дым. Хотя вряд ли я когда-нибудь решусь посмеяться вслух.
– Если я знаю, что происходит или что должно произойти, если мне известны факты – значит ли это, что я причастен к происходящему? Что это моих рук дело? – спросил Мэрдок, и я не нашел, что ответить.
– Для тебя это единственный способ научиться тому, чему ты должен научиться, Ричард.
– А что будет, если я научусь? – спросил я. – Я ни хрена в это не верю, Мэрдок, ты уж прости, вся затея кажется мне безнадежной, но допустим, у меня получится стать наблюдателем и стереть разницу между своей местью и чужой. Постичь искусство и научиться готовить конину из всего подряд. Что дальше? Кем я стану? Тобой?
– Если хочешь. Почему бы и нет? – Мэрдок пожал плечами и смешно втянул щеки, затягиваясь.

Глупо звучит, но, наверное, он прав. Кем я еще могу быть?
Это как отучиться в университете четыре года, а потом сказать: «пошло оно все!», забить на журналистику и податься в хирурги.
Последние несколько лет я совершенствуюсь в искусстве холодной мести. Вы можете назвать меня идиотом, но, пожалуй, месть – единственное, что я умею делать более-менее хорошо. Считайте это моей специальностью.
Мне осталось «защитить диплом». Я не самый талантливый студент, куда мне до Майера, но Мэрдок считает, что я делаю успехи. И я начинаю ему верить.

Так что каждый раз, когда звонит телефон, я пытаюсь заглушить охотничий азарт и настроиться на рутинную работу.
Лестер берет трубку, произносит традиционное: «Компания «Холодное блюдо», к вашим услугам», потом некоторое время слушает, кивает, Кэти сопит мне в шею, а я размышляю – что на этот раз?
Это может быть что угодно. Человеческая фантазия воистину безгранична.
Это может быть Саманта.
Я знаю, рано или поздно у меня получится.


Вместо эпилога

Дом показался мне смутно знакомым, но я не придал этому значения. За последние годы я был в сотне самых разных мест, и запоминать мне давно надоело.
За забором надрывалась собака, в доме через дорогу окно было распахнуто, визгливый женский голос требовал, чтобы Альберт немедленно мыл руки и шел к столу. Проехала патрульная машина. Ближайший ко мне фонарь мигнул и погас. Момент показался мне подходящим, я вышел из своего укрытия и направился к заднему крыльцу, на ходу накручивая на ствол глушитель и стараясь не наступить ни на что в темноте.
Она выскочила мне навстречу неожиданно, и если бы не белая блузка, я бы не заметил ее сразу, и, возможно, не успел среагировать.
Я поднял пистолет и выстрелил Саманте (Фанни Браун) в лицо. Она упала навзничь.
Странно, подумал я. Куда это она собралась на ночь глядя. Летела сломя голову, и одета не по погоде.
А потом я понял, что ничего не чувствую. Я убил Сэмми, она лежит на земле, фонарь все еще не горит, с того места, где я стою, ни черта в темноте не различить, но я уверен, что на ее блузке кровь, юбка задралась, обнажив бедра, в волосах и под ногтями песок, вместо лица – кровавая маска… она мертва, я стою над ее трупом, кольт в моей руке медленно остывает, и мне совершенно все равно.
Кажется, получилось, подумал я. Спокойно, отстраненно, как не о себе. Получилось.
Это было здорово, и я захотел обрадоваться, но радости тоже не почувствовал. Только холодное удовлетворение. Вот и славно.
А потом из дома послышались голоса, и я понял, что у меня мало времени.

Я упаковал Сэмми в пластиковый мешок и запер в багажнике своей машины, а затем вернулся к дому, на этот раз со стороны парадного входа. Остановился чуть в стороне, в тени большого дерева, и стал наблюдать.
Сначала вынесли носилки; мужчина на них был без сознания. Его погрузили в скорую помощь, которая тут же уехала.
Затем трое полицейских вывели черноволосого парня в армейской куртке, джинсах и тяжелых ботинках. Его руки были скованы наручниками за спиной. Вряд ли меня можно было заметить, но на всякий случай я натянул воротник повыше, чтобы парень меня не узнал.
Ричарду Соммсу зачитали его права. Я не мог видеть лица инспектора Уикерса, но помнил, что глаза у него были сонные и пустые, как у рыбы.
Затем Ричарда усадили на заднее сиденье полицейской машины и увезли, а я выждал еще пять минут, покинул свой наблюдательный пункт и подошел к калитке.
Свежая афиша на столбе справа от меня гласила: «Crimson Kobolds, легендарная рок-группа, 11 сентября 2004 в клубе Black Little».
Я уже говорил, в определенный момент перестаешь удивляться.
На тот концерт я так и не попал, хотя собирался.

Поднявшись на крыльцо, я замер и прислушался. Из дома не доносилось ни звука.
Сначала я решил, что мне следует войти и повторить все еще раз, на этот раз без ошибок: высадить дверь спальни, выстрелить Сэмми в лицо, затем перехватить пистолет за ствол и рукоятью сломать ее хахалю нос. Именно так, а не в обратном порядке.
Но потом я вспомнил, что в доме никого нет: Сэмми лежит у меня в багажнике, белобрысого мудака увезли в реанимацию, а Ричард Соммс находится в камере предварительного заключения.
А я? Кто же тогда я?
Ответ был очевиден.
Я улыбнулся, оперся на перила крыльца. Во внутреннем кармане куртки обнаружился «Camel» и зажигалка. Наверное, я очень забавно выглядел, когда затягивался.
Зажав тлеющую сигарету между пальцами, свободной рукой я вытащил мобильный телефон. На экране высветилось время – 00:15. Поздновато для звонков. Сегодня надо закончить с Сэмми – в багажнике лопата и брезент, и я уже присмотрел небольшую рощу в трех милях от города. А завтра с утра займусь срочными делами.
Сначала я отправлюсь в частную клинику Фреда Хаммерса. Доктор Хаммерс меня, разумеется, не узнает, в 2004-м мы еще не были знакомы, но приличная сумма убедит его в необходимости срочной пластической операции. Мне не придется давать точные инструкции, достаточно изменить внешность до неузнаваемости; однако предполагаю, что отражение в зеркале не станет для меня сюрпризом. Впоследствии доктор Хаммерс и Мэрдок будут поддерживать почти дружеские отношения и по средам иногда играть в покер.
Затем следует заехать к мистеру Роджеру Юфлеру. Однажды босс познакомил меня с ним и порекомендовал как отличного специалиста, который работает в этой области более десяти лет; то есть сейчас он уже при деле. Насколько я знаю мистера Юфлера, документы на имя Ричарда Мэрдока будут готовы через несколько дней.
Еще, пожалуй, стоит приобрести браунинг PRO-9. Отличное оружие.
Через полгода я разыщу Майера Боггза. Если я верно запомнил его историю, мне предстоит вытащить его из неприятной передряги, что автоматически обеспечит лояльность Майера до гробовой доски – его или моей. Примерно в то же время я организую «Холодное блюдо» и начну принимать первые заказы. Кэти Миквелл примкнет к нам через месяц и станет незаменимым сотрудником. Кроме того, до появления Лестера придется посадить ее на телефон.
Инспектор Кракл выйдет на меня сам, и мы сумеем договориться. Сам по себе Кракл не представляет особого интереса, но через него можно выйти на людей посерьезнее.
Наши дела будут идти в гору, и к тому моменту, как Ричард Соммс выйдет из тюрьмы, я буду готов предложить ему приличную работу. А также самый лучший коньяк и новую религию.
Это будет предложение, от которого он не сможет отказаться.

Завтра начинается время Мэрдока. А сегодня у Ричарда осталось одно незаконченное дело.
Я затушил окурок о перила и бросил его вниз. Затем спустился с крыльца, обогнул дом и вышел в переулок, где в багажнике машины дожидалось мое собственное холодное блюдо, приготовленное по персональному рецепту.

 

@темы: ориджинал

---

Фандом: Террановия и Теххихаллия

[Томаш]

Вся инфа здесь.

Зимние приключения министра и посла
Авторы: Теххи Халли и Terra Nova


Кейдж Шантри в нетерпении мерял комнату шагами.
Министр был в своем репертуаре: поманить легким флером тайны и оставить в неведении до завтра. Профессиональный интриган, чтоб его. У Шантри так никогда не получалось.
- Ну и ладно, - проворчал он себе под нос. - К черту! Завтра сам расскажет.
Посол дернул на себя дверцу бара и выругался по-теххски, когда медная ручка осталась у него в ладони.
Вечер обещал быть томным.


Лайону Текстеру было стыдно. Укоры совести и все такое. Тайное становится явным. А потом совсем явным... Нет, явным оно станет сразу и бесповоротно. К чему тогда оттягивать?
Надо было сразу сказать, а не придумывать отговорки про завтра.
Лайон Текстер еще раз взвесил все "за" и "против".
Ну, хорошо, всего один шанс, всего-навсего один, но он есть.
- Пусть ему не захочется сегодня пить... Пусть... Пусть, если захочется, бар не откроется!..
У Лайона Текстера оставалось меньше суток, чтобы найти Шато д'Икем черт-знает-какого-года.


Створки бара не поддались ни ножу для бумаг, ни стилету. Оставалась еще кочерга, забытая прислугой у камина, но Шантри решил, что это, пожалуй, будет уже чересчур.
И ведь не то чтобы ему так хотелось выпить. Он чаще всего предпочитал пиво, а вино пил... кхм... скажем, в весьма определенной компании. Однако эта самая определенная компания сегодня отсутствовала. Более того, зная Текстера, Шантри и в завтрашнем его появлении не был абсолютно уверен: зачастую министра задерживали неотложные государственные дела, причем на неопределенный срок.
Иными словами, на вино и заклинивший бар следовало бы махнуть рукой, но тогда посол вынужден был бы признать, что до завтра ему заняться решительно нечем, разве что сидеть перед камином, бессмысленно вороша поленья упоминавшейся уже кочергой. Сонеты вот разве что с полки прихватить, и велеть горячего чаю...
К черту! Так и рехнуться можно в этой дыре.
Шантри решительно нахлобучил шапку, накинул шубу и вышел из комнаты.


Список таверн, подпольных лавок и перспективных в винном плане друзей и знакомых подошел к концу. Результат был даже не нулевым, а со знаком минус - в процессе поисков потерялась шапка. Снова пошел снег. Вместе со снежинками на Лайона внезапно снизошло вдохновение: Шантри любит сонеты. Возможно, даже больше вина. Правда, когда Лайон приходил в гости, Шантри доставал вино, а не сонеты, но попробовать все равно стоит.
Через час Текстер сдался. Не тот размер, не та рифма, не то количество строк... Определенно это был не сонет:

Я «Шато де Икем» умудрился разбить,
Если все же меня ты не сможешь простить,
Сколько тысяч глотков в той бутылке вина?
Я готов поцелуями их возместить!


Под утро снег закончился. Вместе с деньгами - Шантри, зная за собой страсть к импульсивным тратам, о которых потом горько сожалел, завел привычку не иметь при себе наличности больше необходимого. Заодно и по части выпивки получалось соблюдать меру, особенно здесь, на границе, где местные трактирщики не знали посла в лицо и отказывались наливать в долг.
Шантри вывалился из дверей трактира, угодив правой ногой в глубокий сугроб, что было не так страшно, учитывая высокие ботфорты. На морозном воздухе обнаружилось, что посол вовсе не так пьян, как вообразил себе в душном зале, и что вполне можно было бы добавить, но кошелек был пуст.
Бормоча вполголоса теххские ругательства, Шантри плотнее закутался в шубу и поплелся в сторону постоялого двора, где снимал комнаты. На улицах сонного приграничного городка не было ни души, собаки вяло переругивались за заборами, заслышав нетвердую поступь посла Террановии. До рассвета оставалась пара часов.
Шантри подул на замерзшие пальцы. Перчатки, скорее всего, так и остались на столе в трактире, хорошо хоть шапку не забыл. Привыкший к мягкому климату Террановии, Шантри не переносил местные морозные зимы. Текстер, бывало, посмеивался и называл его тепличным растением, на что Шантри, никогда не отличавшийся выдержкой, огрызался - мол, он не обязан морозить свою задницу в этой дыре, когда все дела можно решить и в столице. А Текстер на это отвечал... впрочем, Текстер много чего отвечал, и про задницу, и про столицу, и Шантри, конечно, как всегда, позволил себя уговорить. "Какая разница - днем позже, днем раньше, Его Величество примет тебя в любой момент, поедем вместе - мне нужно всего дня три-четыре". Ага, конечно. И в итоге министр умчался по делам, оставив его одного в этом унылом городишке.
Когда впереди замаячил деревянный забор постоялого двора, Шантри был трезв, как стеклышко, и весьма зол.


Лайон Текстер стоял на крыльце и меланхолично наблюдал рассвет.
- Влюбился, - со знанием дела покивала головой хозяйка постоялого двора. - Пол ночи торчит, внутрь не заходит.
Повариха заинтересованно выглянула в окно.
- Вы бы деньги вперед взяли. Еще застрелится.
Лайон их не слышал, но интуитивно поежился.
В воротах появился Шантри.
От первой фразы многое зависит - это знает любой дипломат.
Лайон Текстер вспомнил уроки ораторского искусства и попытался вложить в несколько слов все свои противоречивые чувства:
- Апчхи! Апчхи, черт, чхи.
Астрологи сказали бы, что сегодня не его день.


Радость, в первую секунду охватившая посла при виде министра, тут же сменилась веселым злорадством. И на то у Шантри имелись веские причины.
Во-первых, Лайон Текстер где-то посеял свою шапку, а Шантри даже во время необузданного ночного пьянства умудрился свою сберечь. Во-вторых, судя по обильно присыпанному снегом воротнику, министр торчал на крыльце с выражением скорби на лице уже не первый час, в то время как посол провел ночь если не так, как ему мечталось, то уж в любом случае не без приятных моментов. Ну и в-третьих, наконец, вид у Текстера был виноватый и потерянный, и это означало, что Кейджа Шантри немедленно, не сходя с места, примутся обласкивать и осыпать извинениями, а из этого, как показала практика, всегда можно извлечь выгоду. Например, потребовать немедленно выехать в столицу.
Лайон открыл рот, намереваясь произнести полную раскаянья тираду, Шантри приготовился высокомерно отметать все его насквозь лживые оправдания... Однако вместо этого Лайон громогласно чихнул.
И Кейджу немедленно стало его жалко.
"Вот так всегда, - думал он со злостью, заталкивая вконец простуженного министра в жарко натопленную прихожую и отдавая приказания прислуге - горячее вино, теплая сухая одежда, да побыстрее. - Стоит мне придумать, как разметать в пух и прах его дипломатическую ахинею, как он начинает использовать эти дурацкие запрещенные приемы вроде простуды, вывихнутой ноги или возможной смертельной опасности!"


Лайон Текстер был счастлив. Помимо объективных причин (температуры и горячего вина) у его счастья имелись и субъективные основания. Центральное место среди них занимало выражение лица Шантри. Оно было заботливым, а не сердитым.
- А все потому, - мысли Лайона перескочили на вторую субъективную причину, - потому что бар не открылся.
- Даже вещи меня любят, - подумал не разучившийся делать логические выводы даже во время болезни Текстер.
Над третьим пунктом Лайону пришлось серьезно поразмыслить. С одной стороны, прекрасно было то, что он валяется в шантриевской кровати, правда, без самого Шантри. Кейдж куда-то вышел. Но и без своего хозяина шантриевская постель оставалась чудесным местом. Вообще Лайон давно заметил, любая кровать, софа, кушетка, да даже кресло, после того, как на них поспит Шантри, тут же становились чрезвычайно удобными и уютными. Лайон ласково провел рукой по подушке:
- Это потому что он такой милый.
- Когда спит, - улыбнулась ему в ответ подушка.
С другой стороны, не менее прекрасным было и то, что горло у Лайона совсем не болело. Дни, когда у него пропадал голос, Лайон справедливо считал самыми отвратительными в своей жизни. Без голоса Текстер чувствовал себя на редкость растерянно и беспомощно.
- Надо выпить еще вина, на всякий случай, - решил Лайон, вылезая из постели.
Вещи продолжали выказывать ему свое расположение. Текстер умудрился не запнуться о лежащую посреди комнаты кочергу.
- А, - вспомнил он, - Шантри пытался вскрыть с ее помощью бар, но потом я сказал, что вино есть и в моей комнате, и бар оставили в покое...
Текстер подошел к бару и дружески похлопал деревянный шкафчик по отполированному боку. Что-то щелкнуло, и дверки бара распахнулись с радостным скрипом.
Текстер аккуратно их закрыл, взял со стола вино, развернулся и пошел обратно в кровать.
За его спиной дверки бара снова открылись. На этот раз совершенно бесшумно.


В провинции не знают лучшего средства от простуды, чем горячее вино и мед - в этом Шантри убедился, пытаясь выяснить у местных, где можно приобрести лекарства.
- Хорошо хоть кровопускание не посоветовали, - ворчал посол, поднимаясь по деревянным ступенькам. - Хотя с другой стороны - может, кое-кому бы и не повредило...
В комнате было жарко натоплено; пожалуй, даже слишком. Мельком взглянув на Текстера - тот мирно посапывал в кейджевской постели и был должным образом укутан в одеяло, - Шантри направился было к окну, да так и замер на полпути.
Створки бара были распахнуты настежь. Кейдж посмотрел на спящего Лайона. Снова на бар. И снова на Лайона.
- Вот скотина, - внятно сказал посол.
Министр во сне блаженно улыбнулся и перевернулся на бок.

В комнате слуг витал табачно-винный дух; войдя, посол поморщился. Все трое присутствующих - конюх, горничная и кухарка - при его появлении вскочили на ноги, и это несколько примирило Кейджа с действительностью.
- Карету приготовьте! - распорядился Шантри. - Сей же час выезжаю!
- Господин, - подал голос конюх, - дык как бы это... пурга. Метет.
- А мне все равно, - горячился Шантри. - Не останусь тут ни минуты!
Горничная побледнела и прижала ладони ко рту, конюх только крякнул и почесал в затылке, а кухарка вся пошла красными пятнами и спросила с некоторым даже вызовом:
- Господин недоволен обслуживанием? Может, завтрак не понравился?
- Да какой к черту завтрак? - взбеленился Шантри; вызывающий тон кухарки он просто не заметил. - Вы тут вообще ни при чем.
- Господин, только вот ехать все равно никак нельзя, - снова влез конюх. - Лошадь не пойдет в такую метель, видано ли дело...
Шантри взвыл, развернулся на каблуках и хлопнул дверью.
- Благородные! - Конюх сплюнул на пол.
- Он и не ел-то вовсе, а вишь ты - завтрак плох! - Кухарка уперла руки в боки.
Горничная, в которой молодой посол вызывал противоречивые чувства, только сильнее вжалась в угол и тихонько всхлипнула.

Министр спал, раскинув руки в стороны. Одеяло частично сползло на пол, отчего вся верхняя половина министра оказалась обнаженной. Окно было распахнуто настежь, и на полу возле подоконника образовался немаленький сугроб.
Шантри некоторое время обозревал мизансцену, затем негромко выругался и бросился закрывать окно. Потом вернулся к постели и укутал Текстера по самый нос. Лайон заворочался беспокойно, неожиданно схватил Шантри за руку и снова погрузился в сон.
- Манипулятор, - злобно сказал Кейдж. Но руку не отнял.
Огонь в камине уютно трещал поленьями, в комнате снова стало жарко, и Шантри разморило. Стянув сапоги, он прилег рядом с Текстером поверх одеяла.
- Завтра же уеду, - пообещал он вслух самому себе. - Вот пурга утихнет, и с утра двинусь в столицу. А ты тут сиди сколько хочешь, рожа министерская.
Лайон Текстер на секунду открыл глаза, усмехнулся и снова притворился спящим. Но Кейдж этого не заметил, так как уткнулся носом министру в плечо.


The End

@темы: Террановия и Теххихаллия

---

Фик со Стартов

[Томаш]

Название: Сто тысяч «спасибо»
Автор: Terra Nova
Бета: Пухоспинка, Мильва
Герои: Седрик и другие
Рейтинг: G
Жанр: ангст
Саммари: Боли нет, страха нет, все это осталось где-то там, за границей калейдоскопа, за пределами мозаики. Есть только память, лица, дрейфующие на поверхности времени…
Дисклеймер: Все права принадлежат госпоже Роулинг. Мы как всегда ни на что не претендуем.
Автор благодарит команду Хаффлпаффа за поддержку и дружескую помощь.
ссылка на оригинальный пост


Иногда одна-единственная секунда может вместить слишком много.
Память рассыпает перед тобой карточную колоду воспоминаний, и ты смотришь, видя гораздо больше, чем тогда, когда это на самом деле с тобой происходило.
… Яркие моменты, осколки мозаики, цветные стекла у тебя на ладони – калейдоскоп, россыпь самоцветов, – ты разжимаешь ладонь, думая, что они упадут на землю, но неожиданно сам оказываешься внутри разноцветного водоворота, вращение все убыстряется, и, казалось бы, рассмотреть на такой скорости что-либо невозможно, но понятия скорости для тебя больше не существует – так же, как и времени.

Боли нет, страха нет, все это осталось где-то там, за границей калейдоскопа, за пределами мозаики. Есть только память, лица, дрейфующие на поверхности времени и пространства подобно кувшинкам на озерной глади. Ты тянешься к ним, ты вплетаешься в их жизнь тонкой нитью. Это уже было, это навечно останется в разноцветном гобелене на стене прошлого, лица улыбаются, лица сменяют друг друга, как карты в колоде…

– А…

Флер Делакур.

Она красивая. Очень-очень красивая. Она стоит у камина, ее длинные волосы подсвечены пламенем, и, кажется, невозможно прикоснуться к ней, не осквернив святыню.

Ты стоишь рядом, перекатываясь с пятки на носок, улыбаешься и не знаешь, куда девать руки. Ты размышляешь, стоит ли засунуть их в карманы (но это невежливо) или скрестить на груди (но тогда ты будешь выглядеть высокомерно). Проще всего было бы, конечно, небрежно облокотиться на каминную полку, но точно в такой же позе стоит Крам, и тогда Флер точно решит, что ты полный идиот.

Мисс Делакур не обращает ни на тебя, ни на Крама никакого внимания, она слишком взволнована тем, что стала чемпионом. Возможно, она и раньше не сомневалась, что Кубок выберет ее, но одно дело – не сомневаться, а другое – увидеть собственными глазами. Она теребит подол мантии, кусает красивые тонкие губы и едва заметно хмурится, глядя в огонь, и ты внезапно понимаешь, что нужно делать.

Ты подходишь к ней, едва ощутимо касаешься изящной ладошки и говоришь – тихо-тихо, с улыбкой в голосе:

– Ты молодец. Не волнуйся.

На секунду тебе кажется: она сейчас гневно сдвинет брови, топнет ножкой и скажет что-нибудь вроде: «Мне не нужно подбод'гений!»; она раньше вела себя довольно высокомерно. Но Флер улыбается в ответ – неожиданно робко, так, что ты сразу понимаешь – твое участие принято, – и говорит:

– Спасибо… Сед'гик, да?

Ты киваешь и улыбаешься еще шире, ничего не можешь с собой поделать. И даже когда появляется Гарри, а за ним Людо Бэгмен, Дамблдор, Крауч и остальные, и начинается что-то невообразимое – все кричат и выясняют отношения, – ты время от времени украдкой бросаешь взгляд на мисс Делакур и снова не можешь сдержать улыбку.

Потому что это так странно – впервые влюбиться.

Флер похожа на вейлу. Тонкая, летящая фигурка, огромные синие глаза, ореол серебристых волос – когда она проходит мимо по коридору, ступая так легко, будто вовсе не касается ногами каменных плит, тебе кажется, что наступила весна. Ее улыбка – твое личное солнце, а она всегда улыбается тебе, она помнит разговор у камина – или просто ты ей тоже нравишься, но об этом думать немного страшно, потому что тогда, кажется, ты совсем потеряешь голову.

Ты – чемпион Хогвартса, староста, лучший ученик Хаффлпаффа, тебе часто говорили, что ты красив – но это все, оказывается, не имеет ровным счетом никакого значения, когда прекрасная белокурая вейла смотрит на тебя из-под длиннющих ресниц и едва заметно выгибает бровь. И ты внезапно становишься косноязычным, неуверенным в себе подростком, не можешь подойти к ней и просто сказать… сказать… В общем, ты не можешь выдавить из себя ни слова, хотя она, кажется, ждет твоего первого шага.

Перед первым состязанием, выходя из палатки, ты украдкой сжимаешь руку Флер, и сердце твое готово остановиться, когда ты чувствуешь ответное пожатие маленькой ладошки.

Когда ты узнаешь о том, что чемпионы должны выбрать себе партнера для Святочного бала, ты понимаешь – это твой шанс, глупо дальше тянуть. И, встретив Флер в коридоре (а точнее, отыскав ее в лабиринте Хогвартских переходов, лестниц и залов), ты отзываешь ее в сторонку и говоришь… в общем, неважно, что ты говоришь, потому что уже через пару минут становится ясно, какой ты идиот: двум чемпионам «неп'гилично» идти друг с другом, они должны выбрать кого-то еще, таковы правила, и ты киваешь, соглашаешься – да, конечно, как я сразу не сообразил, а сам думаешь – Мерлин, ну какой же я идиот все-таки, и куда я полез...

А еще через четверть часа, упираясь лбом в стену теплицы, ты понимаешь, какого дурака свалял на самом деле: потому что и ей, и тебе плевать на Святочный бал, и она ждала совсем не того, а ты уперся в эти правила и традиции, и совсем не подумал, что можно просто так, без какого-то дурацкого бала, позвать ее на свидание.

Флер идет на бал с Роджером Дэвисом, а ты – с Чжоу Чанг, которая в ответ на твое приглашение как-то растерянно пожала плечами и тут же согласилась.

А потом всем становится не до того.

Два прикосновения, почти случайных. Иногда кажется, что этого достаточно. Или, возможно, даже слишком много.

– …ва…

Виктор Крам.

Он сутулый, мрачный, похож на тощего медведя. Когда делегация Дурмштранга прибывает в Хогвартс, Крам простужен и нелюдим. Когда простуда проходит, нелюдимость никуда не девается.

Однако тебе он симпатичен. С ним хочется дружить.

Виктору нравится Гермиона Грейнджер из Гриффиндора. На Святочном балу ты видишь их, танцующих вальс, и поражаешься, насколько мягким может быть взгляд этого вечно насупленного парня.

За день до второго испытания ты случайно сталкиваешься с Виктором на выходе из Большого зала и видишь, что Крам снова простужен. Как же так, думаешь ты в растерянности, неужели профессор Каркаров недоглядел? Виктор кутается в шарф и торопится к выходу из замка, чтобы отправиться на корабль.

– Эй, – кричишь ты ему в спину, и он оборачивается. – Виктор, подожди. У меня есть зелье… хорошее, мамин рецепт… От простуды. Подожди, ладно? – Виктор стоит в растерянности посреди холла – может быть, размышляет, можно ли принимать лекарство из рук соперника, и чтобы он не передумал, пока будет ждать, ты говоришь: – Или лучше пойдем со мной!

Крам, приняв, наконец, решение, медленно кивает. Он следует за тобой по извилистому коридору, ты приветливо улыбаешься, рассказываешь о том, какая твоя матушка талантливая по части лечебных снадобий, и несешь еще какую-то веселую чушь. Тебе просто хочется, чтобы этот угрюмый медведь улыбнулся, и когда ты пропускаешь Виктора в гостиную Хаффлпаффа, которая сейчас пустует – все младшекурсники на послеобеденных занятиях, – когда он проходит мимо тебя и переступает порог, ты успеваешь заметить, что твои старания увенчались успехом.

Назавтра Виктор, щедро напоенный снадобьем миссис Диггори, бодр и полон сил, и пока вы ждете на берегу опаздывающего Поттера, Крам подходит к тебе – сам, – протягивает руку для пожатия и говорит:

– Спасибо тебе большой. Я есть здоров.

Почему-то это кажется очень важным. И даже круциатус, который несколько месяцев спустя Виктор швырнет тебе в спину, не перевесит это неожиданно теплое «спасибо».

– …да…

Чжоу Чанг.

Это совсем не похоже на то, что ты чувствовал к Флер. Чжоу – совсем другая.

Просто так получилось. Святочный бал стал началом чего-то нового, это новое не должно было произойти, оно не задумывалось мирозданием изначально. Кажется, Чжоу нравился Гарри Поттер. А может, не просто нравился. Может, она любила его, как ты сам любил Флер.

Весной все это отчего-то кажется неважным.

А может быть, дело было в том, как беззащитно выглядела Чжоу под водой, привязанная к статуе тритона, когда ее длинные черные волосы колыхались вокруг бледного лица. Желание вызволить ее, уберечь от всех превратностей судьбы не пропало у тебя даже после того, как ты вытащил ее на берег.

– Передай, пожалуйста, мой учебник, – говорит Чжоу. Ты сидишь, прислонившись к жесткому неудобному стволу спиной, ее голова лежит у тебя на коленях. Ты протягиваешь руку, толстый том по Истории магии шлепается на траву возле локтя Чжоу. Она говорит: «Спасибо», а ты раздумываешь – поцеловать ее прямо сейчас, или через пять минут? И в конце концов решаешь, что лучше проделать это дважды.

Ее губы пахнут морем. Это невозможно объяснить, но тебе жутко нравится.

Когда солнце касается кромки Запретного леса и в сгущающихся сумерках читать становится невозможно, Чжоу прячет книги в сумку и смотрит на тебя с видом заговорщика.

– Конечно, – говоришь ты. И улыбаешься.

Она смеется и обнимает тебя за шею, ты на секунду подхватываешь ее на руки, а в следующий момент вы уже бежите к сараю с метлами – не на перегонки, а наоборот – стараясь держаться рядом.

Но взлетает она всегда первая. Ты смотришь на нее с земли – какая она гибкая, красивая, ловкая, и это не любовь, это почти-не-любовь, это что-то другое, но от этого не менее важное. Ты взмываешь ввысь вслед за ней. Два часа в небе, ветер в ушах, ее развевающаяся мантия, твой школьный галстук болтается где-то возле уха, Чжоу пролетает прямо над тобой – дразнится, смеется, пытается ухватить твою метлу за древко. А потом, выполняя особо сложный финт, неожиданно срывается с метлы – очень высоко, далеко от тебя, и кажется, что успеть невозможно, но тебе все-таки удается подхватить ее за несколько метров до земли.

Страшно становится уже потом, когда понимаешь, что мог не успеть.

Чжоу, вцепившись в твою мантию пальцами, дрожит всем телом, и когда ты приземляешься и осторожно ставишь ее на траву, она и не думает разжать кулаки, только прижимается лбом к твоей груди и бормочет куда-то в складки мантии:

– Спасибо, спасибо, спасибо...

И ты понимаешь: это «спасибо» относится не только к спасению. Она благодарит тебя за то, что с тобой можно делать все это – читать, развалившись на траве, летать на закате.

Чжоу знает: если она когда-нибудь снова упадет – ты будешь рядом. И за это она тоже благодарна.

– …Ке…

Гарри Поттер.

Он еще совсем мальчишка, по крайней мере, так ты думал раньше, и смотрел на него немного снисходительно, немного как бы сверху вниз. Но не теперь.

Потому что за последние месяцы стало ясно – в Гарри сокрыто гораздо больше, чем кажется на первый взгляд. Случайности оказываются порою совсем не случайными, и слава, свалившаяся на него еще в младенчестве, оказалась из разряда этих самых неслучайностей. Когда начался Турнир, тебе волей-неволей пришлось наблюдать за Гарри более внимательно, и с каждым днем ты видишь и понимаешь все больше.

Теперь, когда вы оба так близко к победе, ты готов признать: Гарри всегда был особенным, и да – иногда тебя это задевало. Что с того, что ты не гриффиндорец? – не только им хочется быть первыми и лучшими.

Но Гарри невозможно завидовать по-настоящему. Потому что, несмотря на возраст, в нем есть сила духа, напор и упрямство, и еще есть что-то такое светлое, искреннее и сильное, чему сложно подобрать название, но трудно не почувствовать. То, через что ему довелось пройти, и то, что ждет его дальше, перечеркивает возможную зависть, оставляя место только для одного желания: помочь, поддержать, придать сил. И, кажется, нет ничего правильнее и благороднее, чем отдать ему победу – но тут Гарри снова удивляет тебя (а в глубине души ты вовсе не удивляешься, потому что это очень естественно для него – поступить именно так).

Он говорит: «Давай сделаем это вместе», ты подхватываешь Гарри под руку и помогаешь допрыгать до постамента с Кубком. У Гарри повреждена нога – он только что спас тебя от гигантского паука. А до того – от Виктора Крама и его круциатуса. А перед этим – ты помог ему с золотым яйцом. А еще раньше – он рассказал тебе про драконов.

Ты не знаешь другого человека, чья жизнь была бы так тесно переплетена с твоей.

– Спасибо, – хрипит Гарри, и морщится, неловко зацепив больной ногой за постамент.

Это спасибо весит очень много. Оно бесценно.

Вы одновременно касаетесь Кубка.

– …дав…

Гобелен мерцает, узор на нем переливается, пульсирует.

Одна из нитей – ты. Другие, переплетенные с нею – люди, которые были в твоей жизни – для них битва еще не кончилась. У них все впереди, они пойдут дальше, а ты останешься.

Но ты вплетен в их жизни намертво, это уже было, это навечно останется в разноцветном гобелене на стене прошлого, и, значит, в какой-то мере ты останешься с ними, ты пойдешь с ними дальше и будешь частью их победы.

Тебя зовут Седрик Диггори, тебе семнадцать лет, ты умираешь, и ты ничего особенного не успел сделать в своей жизни – только много раз услышать, как люди благодарят тебя за то, что твоя нить переплелась с их нитями на гобелене.

Сто тысяч «спасибо» – за то, что подбодрил, не дал упасть, протянул руку, помог, рассмешил, выручил, научил, утер слезы, подставил плечо, зашил дыру на мантии, достал сумку с дерева, обнял и не дал сорваться, укрыл плащом от дождя, подсказал рецепт, погладил по голове, закрыл собой…

Возможно, этого мало. Но больше ничего у тебя нет и уже не будет.

В глубине души ты понимаешь, что этого достаточно.

– …ра!

Иногда одна-единственная секунда может вместить слишком много.

В самом конце, когда разноцветный гобелен утопает в яркой зеленой вспышке, ты успеваешь улыбнуться.


~The End!~

@темы: Гарри Поттер

---

[Томаш]

Задание: Фарфарелло в боттоме. Чтобы он был ласковый и милый, но обязательно IC. Не стеб.

Насколько Фарфарелло IC, мне сказать трудно )))

– Джей, твою мать, что происходит?!
Шульдих ерошит шевелюру, облизывает губы – неосознанные жесты и ужимки, означающие, что он не в своей тарелке. Прибавьте к этому бегающий взгляд и вы поймете, что Шульдих в панике.
Кроуфорд не оставлял никаких инструкций на этот счет. Долбанный Кроуфорд свалил к начальству два дня назад, и с тех пор от него ни слуху, ни духу, а теперь этот псих, откуда он только взялся на их головы, говорит как бы между прочим:
– Давай трахнемся, – говорит Фарфарелло, и глаза у него медовые, насмешливые, страшные. – Ничего не происходит, просто давай трахнемся, это приятно, я хочу. – И аккуратно срезает стилетом пуговицу с зеленого френча. Шульдих не знает, как реагировать. Перед ним псих, абсолютно неуправляемый человек. У Фарфарелло ненормальные мозги, Шульдих давно оставил попытки достучаться до них, как Господь стучит в сердце грешника.
А гребаный оракул не оставил никаких инструкций.
Фарфарелло, приняв оторопь Шульдиха за согласие, скалится и срезает вторую пуговицу.
– Мне все равно, сверху или снизу, – говорит Джей, буднично, как будто они обсуждают цены на недвижимость. Или таможенные пошлины. Или новинки электроники. – Так что можешь выбирать.
И тут у Шульдиха в голове случается короткое замыкание, перегорают предохранители, выходит из строя система защиты. Паника, щедро разбавленная злостью, творит удивительные вещи с его языком – Шульдих понимает это, когда хочет сказать: «Вали отсюда, псих», а говорит: «Тогда я буду сверху». И удивленно захлопывает рот, а Фарфарелло смотрит на телепата, понимающе усмехается и говорит: «Хорошо. Я расскажу, что надо делать», и Шульдих понимает, что влип.
«Язык мой – враг мой», – думает Шульдих, но это уже неважно, время размышлений прошло, и, чтобы сберечь оставшиеся пуговицы, он сам стягивает френч, и затем рубашку.
Фарфарелло раздевается легко и естественно, для него в этом нет ничего сакрального или интимного – как и ни в чем другом. Если бы Шульдиха действительно интересовали парни, он мог бы сказать, что Джей хорошо сложен, пожалуй, даже красив. Но Шульдиха в первую очередь волнует сохранность собственной шкуры, поэтому он думает, что Джей опасен. Настолько опасен, что лучше ему не возражать.
Это хорошее оправдание – оно позволяет отрешиться от происходящего, позволяет сказать: это не я, это гребаный Кроуфорд, который ни о чем не предупредил, это псих с переизбытком гормонов – я тут ни при чем. Это оправдание позволяет не замечать ни гибкого, кошачьего тела под собой, ни собственного удовольствия. Джей трахается так же естественно, как дышит, ест, спит и вообще живет. Ему действительно все равно – брать или отдавать, по сути, он все равно делает и то, и другое, потому что это действительно приятно, секс – это приятно, это хорошо и правильно, и это не имеет никакого отношения к богохульству, думает Шульдих, это просто удовольствие – ничего больше.
И неожиданно Шульдих понимает, что ему это нравится. Фарфарелло, почувствовав перемену, усмехается в подушку, а затем кусает Шульдиха за локоть – несильно, почти нежно. И Шульдих кончает – от странной уместности этой ласки у него сносит крышу.
Кроуфорд возвращается на следующий день.
– Я рад, что вы поладили, – говорит он, и глаза за стеклами очков скрывают усмешку.
Шульдих открывает рот и снова закрывает, впервые не найдя, что ответить.

@темы: Weiss Kreuz

---

[Томаш]

Задание: Буратино и Артемон, жосский БДСМ. Буратино в боттоме. Фраза: «Ну и пожалста».

БДСМ у меня традиционно не получился, а получился просто жесткач.

На самом деле все было не так. Детские сказки врут, привычно маскируя страшную правду за приторным мифом о добре.
Добрый, участливый пудель Артемон, друг человека, даже деревянного – снял Буратино с дерева? Спас?
Как бы не так.
Адский пес с красными глазами. Похоть, слюной капающая с языка. Он хотел одного – поиметь и уничтожить. Ему было начхать на деньги во рту Буратино.
Артемон швырнул мальчишку лицом вниз, нос Буратино застрял между корнями дерева. Но Буратино не подозревал, что его ждет – до того момента, когда клыки впились в деревянные ягодицы – разрывая, проламывая отверстие в гладком дереве.
Буратино не чувствовал ничего, когда дикий зверь овладевал его кукольным телом. Игрушкам неведома боль. Только связанные за спиной руки доставляли ему некоторое неудобство.
«Ну и пожалста», – думал Буратино. От резких толчков его нос всё глубже зарывался в землю.
В конце концов, этот пес спас его. Теперь пес ведет себя странно, ну и что с того? Можно и потерпеть.
Буратино не знал, что, по разумению адского пса, оскверненные тела подлежат сожжению.

@темы: классика литературы

---

[Оруга]

Терра, с Днём рождения!
Подарочек
Заявка: Ями. Немножко АУ. Доктор Мураки/Цузуки, на корабле, где они там все коллективно плавали. Мураки выиграл Цузуки в карты, Хисока на это болт забил (потому что этот придурок Цузуки его достал), и доктор получает это хвостатое каваище в свое полноправное владение. Сначала он канонично и красиво дарит Цузуки цветы и шампанское, а потом затаскивает-таки в постель. Ура.
Цузуки в панике, но доктор хороший годный, опытный любовник, так что в итоге никто не в претензии.
Бонусы-кинки: Мураки курит в постели; Цузуки совершенно безынициативен а-ля бревно и, сдавшись окончательно, позволяет доктору делать с ним все, что угодно; Мураки в процессе каваится и тащится от того, какой этот Цузуки патологически укешный

Типа текст

Предупреждения: 1.Чукча не писатель. 2. Штампы - наше фсё. 3. NС-17


Мураки ещё раз поцеловал свою добычу в тёплую шею над воротничком рубашки, достал ключ и отпер дверь.
– Я постараюсь убедить вас, что мы оба выиграли, – сказал он.
В каюте до отвращения сладко пахло начинающими увядать розами. Букеты стояли повсюду.
– Боюсь, мне изменило чувство меры, – с улыбкой извинился доктор, – но эти цветы так напоминают вас, мой дорогой Асато… я же могу называть вас по имени, правда?
Цузуки молчал.
Доктор улыбнулся шире.
– Ванная там.
Когда Цузуки, одетый в тонкую почти до прозрачности юкату, вышел из ванной, Мураки сидел на краю постели с бокалом в руке.
– Прекрасное вино. Аромат, вкус. И цвет…Взгляните, какой изумительный цвет – тон в тон с розами!
Халат на докторе был того же цвета, заметил Цузуки. Как тёмная кровь.
– Хотите вина? Нет? Напрасно. Впрочем, у меня есть для вас кое-что другое… – Мураки выложил на постель бело-золотую коробку и раскрыл её небрежным жестом. – Любите сладкое? Например…фрукты в шоколадной глазури?
На миг фиолетовые глаза вспыхнули, и Мураки мог бы поклясться, что у шинигами появился мохнатый виляющий хвост… но тут Цузуки отвёл взгляд и тихо отказался:
– Спасибо, нет.
– Что ж, в другой раз, – улыбнулся доктор.
Цузуки передёрнуло.
Доктор отставил бокал в сторону, поднялся и скомандовал бархатным голосом:
– Подойдите сюда.
Поцелуй был принят покорно. И только.
Когда Мураки распахнул на нём юкату, Цузуки позволил одежде соскользнуть на пол. Но при этом тоскливо глядел в сторону.
– Ах, – сказал Мураки, – вы настроены страдать? В постели, пожалуйста!
И добавил:
– Но страдать вам будет нелегко, увы. Я намерен сделать всё, чтобы вы получили удовольствие…
Кожа доктора была белой, как молоко. Серебристо-светлые волосы падали на его улыбающееся лицо, когда он склонился над лежащим навзничь Цузуки. Прикосновение оказалось неожиданно прохладным и шелковистым, а сладкий запах с ноткой умирания усилился. Роза. Мураки гладил его тёмно-красной головкой розы. По плечам, по соскам, по животу. По члену.
– Вначале я хочу найти ваши самые чувствительные местечки.
К отчаянию Цузуки, их нашлось немало. Путь розы повторяли руки и язык. Он прикусил губу, чтобы не застонать.
– Какой же вы упрямец, Асато. Повернитесь.
Руки Мураки развели его ягодицы, а язык скользнул вверх-вниз, внутрь…
Цузуки вцепился в простыню.
Аромат цветов сгущался, кружил голову, оседал на коже. Становился нестерпимым, как неумолимые растягивающие пальцы.
А потом Мураки вошёл в него.
И начал двигаться, с демонической точностью раз за разом задевая простату.
Силы шинигами велики, но не беспредельны. Когда доктор сжал в кулаке его член, Цузуки кончил – и отключился.
Тогда Мураки позволил себе не сдерживаться больше.

Через несколько минут после весьма приятного финала доктор откинулся на спину, наощупь отыскал на тумбочке сигареты и зажигалку и с наслаждением закурил.
– Просто божественно, дорогой мой шинигами.
Очнувшийся Цузуки отвернулся к стене. Мураки сделал ещё пару затяжек, приподнялся и с лёгким сожалением воткнул сигарету в пепельницу. Потом наклонился над Цузуки и заставил его повернуться на спину. Взял лицо за подбородок, пристально изучая: глаза закрыты, на щеках высыхают слёзы. Ммм, настолько плохо или настолько хорошо? Скорее всего, и то и другое. Замечательно.
– Я люблю острое и терпкое, – шепнул он, прежде чем лизнуть солёную и терпкую кожу.
Выигранная им ночь ещё не закончилась.

@темы: Yami no Matsuei

---

[Dr. Noname]

С Днем рождения, Терра)

Хаккай и ОЖП-тян

С некоторых пор Хаккай не доверяет уличным гадателям. Можно сказать, что у него на них аллергия, но из любых правил бывают исключения.
Она ему так и сказала. Она вообще охотно и обильно сыпала ничего не значащими фразами: мол, случайности не случайны, из любых правил бывают исключения, остерегайся кривых дорог и бубновых валетов с эдиповым комплексом. Хаккаю это невероятно нравилось, она это знала, так что время они проводили в полном довольстве друг другом.
Она водила пальцем по линиям его рук, он отслеживал ладонью линию ее бедер, она задумчиво кивала чему-то своему, а потом поднимала на него взгляд и говорила:
- Тебя ждет ужасная судьба.
- Я знаю, - отвечал ей он.

... - Какая цыпа... - Годжо вздохнул почти невинно, с честным таким восхищением... которое, впрочем, таки быстро сменилось банальным вожделением, когда "цыпа" лениво облокотилась на свой столик, и стало видно ее декольте.
- Пойду, погадаю на любовь - благосклонны ли ко мне сегодня девушки с черными волосами и третьим... хм, а пожалуй и всем четвертым размером. - Годжо подмигнул Хаккаю, собрался выпрыгнуть из джипа, но девушка уже сама шла к ним навстречу.
- Желаете ли узнать будущее, господа? - спросила она.
- Да, - сказал Годжо.
- Нет, - сказал Санзо, приправляя отказ фирменным взглядом "Женщина-низшее-существо-поди-прочь-на-кухню".
Девушка в ответ улыбнулась и сказала:
- Я гадаю только самым красивым мужчинам.
После чего взяла Хаккая за руку и повела прочь. Хаккай обернулся, изобразил смущенную улыбку:
- Я скоро вернусь...
- Примерно к утру, - уточнила девушка.
Годжо разочарованно заскулил.
Хаккай виновато улыбнулся.

- Ты странная, - скажет он ей под самое утро и попытается дать ей денег.
- Я странная? - рассмеется она. - Я самая обыкновенная. - И возьмет деньги.
"По сравнению с тобой" повиснет в воздухе, пока она будет прятать эти несколько монет в кошелек.
- Ты юкай, - скажет она потом - после долгого молчания.
- Ну да, - скажет он.
И она сядет на постель - растрепанная и со следом его поцелуя на плече, засмеется тихонько, а потом скажет:
- А я охотник на юкаев...
- Я знаю, - ответит он. Он давно привык, что все женщины, что встречены на пути, либо юкаи, либо охотятся на юкаев, либо ненавидят юкаев. Так что да, в некотором роде он знал о ней все с самого начала.
Сейчас весь мир завязан только на юкаев - никак иначе.
- Мне убить тебя? - спросит Хаккай. Она лишь вздохнет в ответ и вопросительно посмотрит: мол, что не уходишь, ласковый?
- Финальная реплика? - напомнит он тихонько.
- Когда мы встретимся в следующий раз, мы будем врагами.
И они широко улыбнутся друг другу.
Широко - и очень хищно.

@темы: Saiyuki

---

[Dr. Noname]

Заявка от Терры:
Маршал Тенпо пытается разобраться в себе: Кенрен - это хорошо или плохо? То есть понятно, что в комнате стало чище, но с другой стороны - Кенрен его растормошил и по сути заставил задуматься над какими-то своими привычками, и возможно - о ужас! - даже что-то в себе менять.
Тенпо в тексте должен быть не рассеянный ученый, а такой, какой он бывает, когда с ним случается активация по принципу "Kill them all!"
То есть, видимо, произошел какой-то конфликт с Кенреном, и маршал теперь зол.

Исполнение

Кенрен должен умереть, - решает маршал Тенпо и сообщает об этом Кенрену в приватной беседе. Генерал охуевает. Он аккурат от какой-то цыпочки, у него из кармана виден краешек трусиков... впрочем, возможно, маршал Тенпо излишне порочен, и это всего-навсего носовой платок с любовно вышитой монограммой.
- Так что там со мной? - уточняет генерал.
- Я думаю, тебе стоит умереть.
Наверное, любили маршала именно за это - за умение сказать "Пол-чашечки чая, пожалуйста", "Убей себя об стену, мокрица" и "Гоку-чан, да, это такая игрушка. Жмешь сюда, тянешь на себя, и смотри, какой забавный бабах получается" одинаково мягким безлико-дружелюбным тоном.
Кенрен задумывается. Так серьезно задумывается, что маршал мог бы спереть то, что торчит у него из кармана и наконец-то определиться.
Трусики или платок? Платок или трусики?
Нет, маршал Тенпо не фетишист. Халат, тапочки, мерзкий галстук и очки - это все свидетельствовало о чем-то другом. О чем-то, что до поры до времени скрыто в глубине.
Так все-таки, трусики или платок?
- Я не хочу умирать, - серьезно заявляет Кенрен. Маршал слабо жмет в ответ плечами.
- Я так примерно и полагал, - говорит он. - Но видишь ли, я трачу на мысли о тебе слишком много времени. Это раздражает.
Мягкий безлико-вежливый голос, да.
Краски в нем появляются редко. Когда маршал командует атаку.
- Обо мне?.. - Генерал, что называется, тормозит. Ну серьезно, утащили для приватного разговора, эдак завуалированно предложили харакири, и чем дальше, тем страннее.
- Просто я постоянно думаю... То, что ты есть - это хорошо или плохо?
Генерал охуевает окончательно, а маршал продолжает на манер задумчивого сказителя:
- В комнате стало чище, это несомненно. Но ты баламутишь мир вокруг, мне это не нравится.
Говорят, в роду Тенпо были драконы. Генерал склонен верить этим слухам. В маршале слишком много от рептилии - наверное, всегда так будет.
- Мне кажется, что даже я сам меняюсь.
Драконы вполне способны на такую непонятную честность.
- Мне это не нравится. И в общем, я решил, что тебе лучше умереть.
- Даже не знаю, что сказать, - через длинную паузу говорит генерал. Тенпо мягко и безлико-вежливо улыбается ему.
- Я же не сказал: вот прямо сейчас. В комнате действительно стало чище. Когда-нибудь.
Он задумчиво осматривает Кенрена.
- Возможно, я умру вместе с тобой, - говорит Тенпо. - А теперь будь любезен: это у тебя в кармане что такое? Платок или женские трусики?

@темы: Saiyuki

---

Текст с Саючьей разминки

[Томаш]

Заявка:
Молодой Годжо/ОЖП-тян.
До путешествия, до Гоно, вообще даже до Банри. Первая Годжина женщина.
Хотелось бы качественной и красивой эротики. Сильная увлеченность со стороны ОЖП-тян, спокойный интерес, переходящий в безразличие, со стороны Годжо.
как можно меньше Мамы, пожалуйста.


Название: Мезальянс
Рейтинг: R
Жанр: angst

Она приходит каждый вечер, она обнимает его и у нее теплые руки.
В этом все дело.
Каждый вечер – это сегодня, и завтра, и послезавтра, и всегда. Это кажется мелочью, неважным пустяком, но Годжо кое-что знает о пустяках. Каждый вечер – это значит, можно ждать, и твои ожидания оправдаются.
У нее теплые руки, она ложится рядом, прижимается к его спине и дышит в шею, и можно улыбнуться в темноте, перевернуться на спину и притянуть ее к себе, а она тогда вздохнет с облегчением и примостит голову у него на плече. Годжо думает, что у нее в прошлом тоже осталось кое-что, о чем она не хочет помнить, но никак не может забыть.
Ее зовут Анеко-тян, сестричка, и это тоже правильно, хорошо, настолько правильно и хорошо, что Годжо об этом даже не задумывается.
Она приходит каждый вечер, когда ветки деревьев шелестят возле самого окна, пахнет мокрой листвой и в комнате свежо и прохладно, залезает под одеяло и обнимает Годжо. Она маленькая и хрупкая, и не то чтобы красивая, но не то чтобы это имело значение.
Они встречаются дважды в день. Утром, когда Годжо возвращается домой – иногда с набитым кошельком (чаще), иногда с подбитым глазом (реже), – прикрывает входную дверь, стараясь не шуметь, но Анеко все равно слышит, и когда он подходит к кровати, высокий, пока еще нескладный, и смотрит на нее из-под упавшей на глаза пряди, и пахнет дождем, и табаком, и почему-то мёдом – Анеко выпутывается из одеяла и протягивает к нему руку, а Годжо тогда улыбается и присаживается на край постели, и она придвигается к нему и утыкается носом в мокрые густые волосы. А вечером… ну, про вечер уже говорилось.
Как Анеко-тян попала сюда? Годжо не помнит точно. Кажется, он сам пригласил ее. Кажется, она тогда согласилась. Ну, наверное, согласилась – раз она теперь здесь. И это очень хорошо, что она здесь, потому что она постоянна, как дождь, ветер и запах табака, потому что он просыпается – и она здесь, он возвращается – и она здесь, и это так замечательно, это так ему нужно, что Годжо теперь не может понять – как он жил все эти годы один, и просыпался один, и засыпал один, с того самого времени, как мама умерла, и Джиен… ну что ж, наверное, можно сказать, что и Джиен тоже умер, по крайней мере, особой разницы Годжо не видит.
Мама иногда снится ему, до сих пор, и это было бы страшно, если бы, проснувшись в холодном поту, он каждый раз не обнаруживал рядом Анеко-тян.
Годжо девятнадцать, у него длинные волосы цвета… у него длинные красные волосы, он высокий и худощавый, у него очаровательная улыбка и язык без костей. Годжо умеет играть в карты, и в маджонг, и в сёги, и черт его знает, во что не умеет. Годжо удачлив, потому что нахален и молод.
Анеко-тян двадцать пять, у нее неровно постриженные русые волосы, крупноватый нос, летящая походка, тихий голос и спокойный характер. Она умеет… Годжо не знает, что она умеет, он никогда не спрашивал, чем она зарабатывает себе на жизнь, потому что его это не интересует – он нахален и молод, и не то чтобы невнимателен, просто о многих вещах пока не задумывается. Если бы Анеко ходила на работу ночью, у него могли бы возникнуть вопросы.
Анеко-тян любит Годжо, и это нечто такое, что, с одной стороны, делает его совершенно счастливым, а с другой – заставляет ощущать неловкость. Потому что Годжо… Ну хорошо, Годжо тоже любит Анеко-тян. Если бы его спросили, что такое любовь, он бы сказал, что это желание сохранить то, что дорого. Анеко-тян очень дорога Годжо, потому что у Годжо кроме нее ровным счетом никого нет.
Однако Годжо почему-то кажется, что в слово «любить» он и Анеко вкладывают разное значение.
Наверное, это потому, что Анеко-тян старше. Или потому, что Годжо слишком не хочет быть один, и это перевешивает все остальное.
У нее теплые руки, в этом все дело. У нее теплые руки, она обнимает Годжо (как никогда не обнимала мама), она смотрит на Годжо большими ласковыми глазами (как никогда не смотрела мама), она слушает его (как никогда не слушала мама).
И Годжо очень ей благодарен. Невозможно, невыразимо благодарен, он не умеет говорить о таких вещах, но он умеет отдавать – взамен того, что принимает. Он готов окружить Анеко заботой и любовью, которые ей нужны, и если ему, Годжо, на самом деле не хватает скорее материнской любви, то Анеко, конечно, нуждается в другой – ну и что такого, для этого нет никаких препятствий.
Какие могут быть препятствия – Годжо девятнадцать лет, он готов всегда, когда есть такая возможность, а возможность есть как минимум дважды в день: утром, когда он возвращается домой, и вечером, когда Анеко-тян, юркнув, под одеяло, прижимается к его спине. В комнате прохладно, ее соски твердые от холода, Годжо чувствует это сквозь тонкую ткань ее рубашки, и вот тогда он улыбается в темноте, и переворачивается на бок, и притягивает ее к себе, она молчит и только дышит глубоко и неровно, и облизывает губы – не чтобы поддразнить Годжо, а от волнения, – и когда Годжо укладывает ее на спину, Анеко закрывает глаза и откидывает голову, подставляя шею. Годжо очень нравится ее шея, тонкая, белая, нежная, и когда он проводит по ней языком, Анеко-тян едва слышно стонет.
Анеко-тян – тихая, незаметная, даже невзрачная. Иногда, глядя, как она заваривает чай, хлопочет на кухне, поливает цветы, Годжо не может вспомнить, как Анеко выглядела ночью. Как будто ночная Анеко-тян и дневная Анеко-тян – две разные девушки, которые как-то умудряются меняться местами, пока он не видит. Дневная Анеко-тян смущается, если при ней упомянуть о поцелуе. Ночная Анеко-тян блестит на Годжо шальными глазами, комкает простыни в пальцах и позволяет Годжо абсолютно все. По крайней мере, пока он ни в чем не получал отказа.
Ее тело отзывается на прикосновения, как сямисэн (сходство усиливается из-за длинной, красивой шеи); у Годжо нет музыкального слуха, но на этом инструменте он играть умеет. Он гладит, облизывает, кусает, пробует на вкус. Он знает ее всю – от впадинки за ухом до кончиков пальцев на ногах.
Годжо относится к ней очень бережно. (Мы ведь помним, он любит ее – по-своему.) Он ласкает ее долго, он никогда не торопится – у них есть время; когда нет времени – незачем заниматься любовью. У Анеко небольшая, но очень чувствительная грудь, плоский живот, выпирающие тазовые косточки – ничего нельзя обойти вниманием. Годжо начинает с шеи, целует левый сосок, затем правый, затем снова шею (ему она очень, очень нравится), а его рука уже скользит по ее животу, и Анеко сама раздвигает ноги, обнимает Годжо рукой за шею и подается вперед и вверх, она очень нетерпелива, даже более нетерпелива, чем Годжо, поэтому ее так интересно дразнить, и ласкать, и сдерживать.
А когда самому сдерживаться уже невозможно, Годжо осторожно приподнимает Анеко за бедра и плавно входит, вплывает, сливается с нею в одно, и двигается тягуче-неспешно, по крайней мере, сначала, а она обнимает его и путается пальцами в длинных густых волосах, и думает, что он похож на молодого, здорового зверя – ленивое сильное тело под ее ладонями, она проводит рукой по его спине, ощущая, как ходят под кожей лопатки, как напрягаются ягодицы. Годжо большой и надежный, и ласковый, и сильный, и нежный, и с-ума-сойти-какой, у нее такого никогда не было и не будет, потом, когда он бросит ее – не будет, когда он поймет, что она не нужна ему, а он поймет, рано или поздно, когда перестанет себя обманывать, перестанет так бояться одиночества…
Ей так страшно, она так боится этого, что иногда, не сдержавшись, всхлипывает, и Годжо не может понять, что с ней такое, почему она плачет, ведь ей же хорошо, он ведь чувствует, что ей хорошо – так почему же она тогда…
Это тревожит Годжо, как все непонятное, он совсем не хочет расстраивать Анеко-тян, и он снова целует ее закрытые глаза, слизывает слезы с ее ресниц, а она притягивает его ближе к себе, направляет, заставляет двигаться быстрее, и когда они кончают (иногда одновременно), Анеко на время забывает обо всем, и даже о том, что под Луной нет ничего вечного.
…Через полгода она уйдет сама. Не в силах примириться с предчувствием, что еще день – и все пойдет прахом. Еще день – и он поймет. И оттолкнет ее. И посмотрит сквозь нее. И не захочет прикоснуться.
Что-то такое было в прошлом Анеко-тян, о чем она не хочет помнить, но никак не может забыть.
Поэтому как раз тогда, когда Годжо почти поймет, что привычка может перерасти в нечто большее, он вернется домой и не застанет Анеко-тян в теплой постели. И нигде в доме.
И Годжо как-то сразу станет ясно, что это все окончательно, и что больше она никогда не придет, никогда-никогда не придет, и ему станет так тоскливо, невозможно, бесконечно безысходно, так, как будто опять кто-то умер. И Годжо совершенно не будет знать, что с этим делать, но через неделю, возвращаясь домой под дождем, найдет на дороге умирающего ёкая с распоротым брюхом, и не сможет пройти мимо, а этот ёкай потом окажется…
Впрочем, это уже совсем другая история.

@темы: Saiyuki

---

Со сквик-феста, чтоб не потерять

[Томаш]

Был заказан "золотой дождь"

– Невероятно, Блэк. Ты сделал это снова.
– Уж кто бы говорил. Ты со своими зельями воняешь куда хуже.
– Очень смешно. Надо полагать, ты не видишь разницы между работой и недержанием.
– Снейп, ну я же просил тебя проделать собачью дверцу в двери!
– Еще не хватало уродовать собственный дом из-за паршивой псины. Я и так сделал Альбусу слишком большое одолжение, согласившись пустить тебя на порог.
– Больно надо было! А твоей халабуде хуже не будет, тут полный бардак.
– О, этот высокий слог, о, благородная поза. Особенно эффектно в сочетании с привычкой мочиться на кресло.
– Снейп, черт, ну я не специально, собачьи рефлексы - тонкая штука...
– Какого дьявола, Блэк, ты издеваешься? Можно хотя бы не делать этого, когда я в нем сижу?!

@темы: сквик-фест, Гарри Поттер

---

Тысячачертей

[Томаш]

Заявка на сквик-фесте:
Оридж. Зеленые чертики/пьяница. У чертиков весьма своеобразное чувство юмора.

Haзвание: Тысячачертей
Автор: Terra Nova

Черта звали Эремон. Он был вежливый, представился.
– Как же вы нам осточеловечили, Дмитрий Иванович, – сообщил он, с прискорбием покачивая зеленой рогатой головой. – Передать не могу.
Митенька Веселухин нервно сглотнул и попытался пошевелить конечностью, что ему не удалось: связали черти качественно.
– Порядочные люди напиваются раз в месяц, ну два. Бывает изредка, что трижды, но это уже, по моему скромному мнению, перебор, – продолжал Эремон. – Вы же что творите, любезный друг?
– Я… что? – просипел Митенька. – Я же, что же…?
Черти перед глазами двоились и троились, отчего казалось, что их в маленькой грязной комнатушке не меньше тысячи.
– А вы, мой друг, напиваетесь чуть не каждый день, – отозвался черт с укором в голосе. – Никакого сладу нет с вами.
– Чего ты с ним любезничаешь? – сварливо поинтересовался Эвольд, черт повыше ростом и помладше. – Пьянь подзаборная, видно же по нему. Как будто он тебя поймет. Эй, ты… маргинал! – Эвольд пнул Митеньку копытом в бок, отчего тот жалобно замычал. – У тебя совесть вообще есть? Мы задолбались каждый день к тебе ходить, что, думаешь, у нас других дел нет? Я вон, между прочим, предпочитаю маэстро Перепелкину являться. Он хоть и алкаш, но хотя бы человек талантливый: даже пьяный так играет, что Паганини в гробу плачет и ворочается, сам видел. Этьен бы с удовольствием к Машеньке пошел, нимфоманке малолетней, а наш вежливый Эремон – к Сергею Михалычу; тот любит с ним о Канте беседовать. А тут ты, морда человечья, почти каждый день нам всю малину обламываешь!
Энтони, самый старший, брезгливо поморщился.
– Эвольд, друг мой, и ты уже набрался. «Задолбались», «малина»… Хорошо, что Эвелина не слышит.
– Услышит еще, – отмахнулся Эвольд. – Когда-нибудь придет ее очередь к этому засранцу идти.
– Необходимо предотвратить, – встревожился Эремон. – Как можно, чтобы дама…
– Вот поэтому надо все это прекратить, – решительно сказал Этьен, невысокий уродливый черт, до этого молчавший. – А то нам до конца времен с ним покою не будет.
– Э… это… – забеспокоился Митенька, наблюдая, как черти придвинулись ближе и как у тех, что помладше, кровожадно горят глаза. – Это… ну так и не являйтесь ко мне вовсе, я и без вас… того… пить буду… и не надо мне.
– Увы, если бы все было так просто. – Эремон покачал головой. – Кто мы такие, чтобы нарушать тонкую материю мироздания, игнорировать причинно-следственные законы? Людям, которые крепко выпили, являются черти, так было и будет во веки веков…
Эвольд сплюнул на пол, ко всеобщему неудовольствию.
– Какие, к людям, причинно-следственные законы, очумел ты, что ли, братец? Он и слов-то таких не знает, у него весь лексикон на страницу А4 влезет, и то с полями. Надо с ним другими методами.
– Я все-таки считаю их негуманными, – сказал Эремон, и обернулся к Энтони, надеясь обрести поддержку.
Старший черт только пожал плечами.
– В некоторых случаях негуманные меры – единственное, что нам остается, Эремон. У нас на участке семнадцать алкоголиков, но ни один из них не позволяет себе такого. Мы с этим Дмитрием Ивановичем никогда покоя знать не будем, если все так останется.
– Вот и я о чем, – кивнул Эвольд. А затем извлек из-за шкафа швабру и приблизился к дивану. Митенька в ужасе выпучил глаза.
– Это… это что это как это?
– А это, мой вонючий друг, называется «шоковая терапия», – сообщил Эвольд, премерзко ухмыляясь. – Помнится, давеча в компании таких же достойных джентльменов ты клеймил позором так называемых «пидарасов», и стучал себя копытом в грудь, что с тобой такого никогда бы произойти не могло. Так вот, мой дорогой. Сегодня тебе уже не спастись, но если ты не прекратишь пить, я, Эвольд четвертый, клянусь тебе, что экзекуция повториться неоднократно.
Из-за спинки дивана плотоядно зыркал глазами Этьен. Митенька закричал.

– Слыхали, – сказал Кузьмич, провожая взглядом сутулую фигуру; походка у фигуры была нетвердой и как будто немного раскоряченной. – Митька-то завязал.
– Совсем? – не поверил рябой Коленька.
– Да вот, говорит – совсем. – Кузьмич почесал в затылке.
– А чего ж он так-то сразу? – не унимался Коленька.
– Не хочет об этом говорить. Я расспросить хотел, думал, вдруг помощь какая нужна, случилось что… А он только пробормотал что-то неразборчиво, вроде «один раз – не кто-то там», я не расслышал, и убежал.
– Странно это все, – сказал Коленька. – И грустно.
Коленька любил Митьку, с ним можно было душевно поговорить о бабах и футболе. Но какие теперь разговоры, с непьющим-то.
– И то, – согласился Кузьмич. – Ну, поехали.
И они выпили по второй.

– Эвольд, – сказал Этьен, наблюдая за ними с крыши соседнего дома. – Кандидаты.
– Несомненно, – согласился Эвольд.
– Мальчики, вы, главное, во вкус не войдите, – сказала сидящая рядом Эвелина. – А то потом только так и будете развлекаться.
– Нам Эремон не позволит. – Эвольд зевнул. – Он у нас серьезный.
Во дворе налили по третьей.
– Ладно, – сказал Этьен. – Пошли, что ли? Кажется, пора.
– Мальчики! – позвала Эвелина. – Вы только к чаю возвращайтесь.
– Всенепременно! – пообещал Эвольд, и чмокнул ее в щеку.

@темы: сквик-фест, ориджинал

---

Вечные ценности

[Томаш]

Заявка на сквик-фесте:
Ориджинал, гет, любитель искусства/Венера Милосская.
акцент на том, что любитель воспринимает статую не как произведение искусства, а как полуобнаженную женщину.
бонус: любитель искусства - гомофоб.

Haзвание: Вечные ценности
Автор: Terra Nova

Лувр, галерея Сюлли. Апрель, 2076 год.
В просторный зал ходит высокий, худой, нескладный человек. У него порывистая, дерганая походка, слишком резкие движения и неспокойное выражение лица. Если присмотреться, становится заметно, что у него дергается щека, правый глаз слегка косит.
Человек останавливается посреди зала и смотрит на скульптуру прямо перед собой. Перекатывается с пятки на носок, часто моргает, как будто у него нервный тик. Руки в карманах пиджака сжаты в кулаки, челюсти сжимаются и разжимаются. Если заглянуть ему в глаза, можно легко удостовериться, что человек не в себе, возможно, даже безумен.
Длинные, давно не мытые волосы слегка шевелятся из-за сквозняка: окна в зале давно разбиты. Тишина почти осязаема, ее нарушает только скрип кожаных ботинок нервного человека и едва слышный мышиный писк в сумраке у стены. Из-под потолка не доносится ни звука – солнце еще не село, и летучие мыши пока спят. До заката остается чуть больше двух часов, в зале быстро темнеет.
Человек не обращает на это внимания. Он смотрит на скульптуру перед собой и улыбается. Черты лица разглаживаются, нервный тик перестает его донимать.
Женщина перед ним – прекрасна, она – идеал, эталон красоты. Он не знает ничего совершеннее.
Человек смеется – негромко, но в царящей вокруг тишине и запустении звук кажется неестественным, жутким.
– Добрый вечер, дорогая, – говорит человек, обращаясь к статуе; голос хриплый и неприятный, похожий на карканье. – До нас нет никому дела, все слишком заняты концом света, так что я пришел проведать тебя. Надеюсь, ты меня ждала.
Венера Милосская хранит молчание – как и много столетий до этого. Быть может, ей суждено пережить то, что нервный неприятный человек называет «концом света», и когда-нибудь иные создания, непохожие на людей, будут приходить сюда любоваться ее красотой; в конце концов, мрамор часто оказывается долговечнее всего остального.
– Мир очень изменился, дорогая, – говорит человек, и качает головой. – Вполне возможно, что я уже не совсем человек, а ты – не совсем статуя, и скоро это все станет совершенно неважно, может быть, я не проснусь завтра утром, или никто не проснется, или завтра вообще не наступит. Это многое упрощает, тебе не кажется? – Человек склоняет голову на бок, на шее видны красные пятна – скорее всего, кожа раздражена из-за давно не стираной одежды. – Когда нет уверенности в завтрашнем дне, остается только сегодняшний. Думаю, это справедливо. Равновесие мироздания: забрав будущее, оно дает ощутить прелесть настоящего во всей полноте.
Тишина в одно мгновение разбивается на осколки – звук падения чего-то тяжелого, хрупкого, кажется, в соседнем зале – эхо многократно усиливает его и разносит по огромным холодным залам. Человек он неожиданности дергается, резко оборачивается всем телом, дико озирается. Потревоженные летучие мыши пищат под потолком, эхо еще долго рикошетит от стен, наполняя осиротевший Лувр гулким колокольным звучанием.
Когда, наконец, снова наступает тишина, человек приглаживает ладонью волосы, вставшие дыбом на затылке, и снова поворачивается к своей «собеседнице».
– Здесь все прогнило, – говорит он низким, осипшим голосом. – Все разваливается на куски.
Летучие мыши под потолком недовольно попискивают.
– Как и весь этот мир.
Тени на полу возле окна становятся длиннее, воздух – прохладнее. Человек вспоминает о времени.
– О, – произносит он, и улыбка его из почти приятной превращается в плотоядную. – Прости, я утомил тебя пустой болтовней. Пора переходить к делу.
Человек с трудом взбирается на постамент. Мрамор под руками шероховатый и прохладный; человек приникает к нему губами. Он довольно высок, но его избранница все равно возвышается над ним на две головы.
– Совершенство, – мурлычет человек себе под нос. – Совершенная красота.
Ватные сумерки вползают в зал, перетекают через порог, струятся на пол из разбитых окон. Человек, стоящий на постаменте рядом с Венерой Милосской, достает из заднего кармана брюк силовые перчатки, натягивает на руки. В сгущающейся темноте вокруг пальцев заметно синеватое свечение.
Если бы кто-то мог сейчас заглянуть в светло-серые, водянистые глаза человека, то увидел бы там только пустоту и безумие.
Человек упирается руками в бедра статуи, синеватое свечение становится ярче, и статуя, легко отделившись от постамента, падает лицом вниз. Звук удара, смягченный многочисленными матрасами, на этот раз вязкий и мягкий, и кажется, что эхо разносит по залам не звук, а дуновение затхлого ветра.
Человек стоит на постаменте, впервые глядя на Венеру сверху. Он медленно стягивает с рук перчатки, засовывает их в задний карман, не спуская глаз со статуи, распростертой у его ног. Наконец, он подходит к краю постамента и спрыгивает вниз. Этот прыжок не лишен изящества, человек приземляется на матрас – ладонь, колено одной ноги и ступня другой, – улыбается и протягивает руку к своей женщине.
– Вот так, милая, – шепчет он, касаясь губами мрамора. – Сегодня я буду твоим, а ты будешь моей. Сегодня только это имеет значение.
Все так же прижимаясь к шее статуи губами, человек тянет ремень из брюк. Пряжка звякает, снова порождая эхо. Человек не обращает на это внимания, так же, как и на остальные звуки: шорохи, вздохи, скрип тяжелых плит, шепот портьер. Расстегнув ширинку, человек прижимается своим естеством к складке между мраморными ягодицами, испускает стон, полный сладострастия, и начинает двигаться. Женщина под ним неподвижна и безучастна, Лувр почти полностью затоплен тьмой, мир погружается в небытие.
Человек двигается, все убыстряя темп. Челка упала на глаза, волосы слиплись, над верхней губой выступил пот. Когда разрядка уже близка, человек неожиданно останавливается. Натягивает силовые перчатки, упирается коленом в матрас и переворачивает статую на спину. Оседлав ее, человек помещает член между грудей Венеры, прижимает его ладонью и снова начинает двигаться – неистово, резко. На пике удовольствия он сжимает статую коленями и кончает ей на лицо. Венера смотрит в сторону, она все так же холодна и безжизненна.
Отдышавшись, человек пытается разглядеть ее черты и не может – в зале темно, свет звезд из окна позволяет видеть только очертания предметов, но не сами предметы. Тогда человек достает из другого кармана налобный туристический фонарик.
Потревоженные ярким светом, летучие мыши с писком бросаются врассыпную. Человек поворачивается к своей прекрасной любовнице и мягко произносит:
– Ну вот и все, моя дорогая. Так странно – я мечтал об этом много лет, смотрел на тебя из толпы туристов, всегда думал о тебе, когда ласкал себя; ты была моей навязчивой идеей, я был одержим тобой. И вот – все свершилось, мечта стала реальностью. Это оказалось так просто – всего-то дождаться, когда остальные будут заботиться только о том, чтобы выжить, и забудут дорогу к тебе.
Он встает, приводит в порядок одежду и спускается с матрасов на пол. Стайка мышей разбегается от света фонаря.
Человек оборачивается; лицо Венеры Милосской – яркое пятно света в царящей вокруг тьме. Липкие потеки спермы застывают на чувственных губах.
Человек протягивает руку и с нежностью касается мраморной щеки.
– Вечные ценности, – говорит он. – Это иллюзия. Вечные ценности может позволить себе лишь тот, кому доступна вечность. Человечество поклонялось твоей красоте, пока верило в свою несокрушимость. Теперь у тебя остался только я, но и я скоро перестану существовать. И ты превратишься в никому не нужный кусок мрамора.
На пороге человек оборачивается.
– Мне жаль, – говорит он.
И выходит из зала. В темноте Венера открывает глаза.

Человек идет сквозь анфиладу комнат галереи Сюлли, не оборачиваясь и почти не глядя по сторонам. Статуи провожают его холодными взглядами, бесшумно поворачивая шеи. На одну из статуй опускается летучая мышь, статуя тяжело поводит мраморным плечом, и мышь с недовольным писком улетает прочь, во тьму.
В пятом зале человек останавливается напротив статуи Аполлона Ликейского.
– Надо же, – говорит он с равнодушным любопытством. – Реставрировали твое достоинство. И не пожалели мрамора: выглядит внушительно. Впрочем, не имеет значения. Ты все равно лишь копия.
Человек отворачивается, чтобы уйти, и тогда на его плечо опускается холодная рука.
В следующий момент его вздергивают вверх, стискивают в объятиях, спину холодит камень, а перед глазами, в свете фонаря, маячит белая змеиная голова.
Человек кричит – громко, протяжно, дико, в этом крике безграничный первозданный ужас, эхо яростно швыряет его в стены, и весь Лувр, кажется, наполнен ужасом и болью. На лестнице Дару в галерее Денон Ника Самофракийская бьет крыльями, правое, гипсовое крыло крошится, левое оставляет на стене глубокие борозды.
Каменная змея обвивается вокруг шеи человека, он хрипит, пытаясь вдохнуть; эхо затихает, его с чавканьем поглощают тяжелые портьеры.
Рука Аполлона перемещается с талии человека ниже, одним рывком избавляет его от брюк. Человек отчаянно борется, пытаясь вырваться, но змея сильнее сдавливает его шею и он обмякает, почти теряя создания.
Когда огромный каменный член входит в него, разрывая и калеча, человек широко распахивает глаза. Голова его беспорядочно мотается из стороны в сторону, и неожиданно луч фонаря выхватывает из темноты белое, совершенное лицо. Человек замирает, на миг забыв про боль, ужас и запредельное унижение.
Венера Милосская стоит на пороге зала, прислонившись спиной к стене. Если бы у нее были руки, она непременно скрестила бы их на груди – такова сейчас ее поза.
Человек, терзаемый статуей, задыхающийся, видит прекраснейшую женщину, когда-либо существовавшую на земле. И когда змея, наконец, стискивает свои смертельные объятия, ломая хрупкие шейные позвонки, последнее, что видит человек в глазах мраморной богини – безграничное презрение. И вечность.

Труп с глухим стуком падает на пол, змея возвращается на свое место, Аполлон закидывает руку за голову и прикрывает глаза.
В зал входит Афина из Веллетри. В руке у нее – чистая шелковая скатерть. Она помогает Венере вытереть лицо.

@темы: сквик-фест, ориджинал

---

Заинька

[Томаш]

Заявка на сквик-фесте:
Персонаж 1 лишился какой-нить конечности (причина не принципиальна). Персонаж 2 с неожиданностью для себя обнаруживает, что его это возбуждает. П1 не проявляет интереса к П2, и вообще ангстится по поводу новообретенной инвалидности, но это не спасает его от того, что П2 таки заваливает и трахает его.
Дрочка об\на культю. Не ориджинал.
Бонус: во время секса П2 понимает, что сам не прочь отрезать от П1 ещё чего-нибудь. Удастся это ему или нет - на усмотрение автора.

Haзвание: Заинька
Автор: Terra Nova
Фандом: известный

День с самого утра не задался. Сначала притащилась тощая рыжая шлюха, долго стонала и ахала, закатывала глаза и делала вид, что подыхает. След от укуса действительно выглядел ненормально воспаленным, никакая оса такого не сотворит, но в итоге просто оказалось, что у пациентки аллергия на яд. После укола рыжая обмякла и присмирела, и тут привезли пса этого шелудивого, бомжа и засранца, который осточертел доктору уже несколько месяцев как, потому что попадался ему на глаза с завидным постоянством.
– Ну, что у тебя опять? – проворчал доктор, приподнимая заплывшую морду за подбородок.
– Курица тупая! – внезапно заорала морда, да так, что захотелось отпрыгнуть и шлепнуться задницей на подвернувшийся стул. – Прямо в нос, зараза, в нос, ууу, курва!
– Заткнись ты, черт! – Доктор дернул скандалиста за челюсть, однако против ожидания тот не замолчал, а заголосил с новой силой:
– Покалечь меня еще, мудак, ты меня лечить должен, понял, жидовская морда, сука, уродские врачи, уродская страна!
Орущего засранца удалось сбагрить медсестрам – легкие телесные повреждения в особом внимании доктора не нуждались, но настроение было испорчено окончательно, ничего уже не хотелось, только нажраться и вырубиться. А день только начинался, и обещал быть препаскудным.
Поэтому когда во втором часу притащили паренька, доктор подумал, что подсознательно чего-то подобного и ожидал.
Парень – симпатичный, белокурый, просто заинька – истекал кровью на каталке, рядом сновали медсестры, готовили операционную, а доктор все пытался отцепить от своего халата окровавленные руки мамаши, которая лепетала что-то про трамвай, скользкую после дождя траву, неудачное падение и кару небес. «Ебаная Аннушка разлила масло, не иначе», – думал доктор, направляясь в операционную. Ну не бывает же так, черт, идиотизм какой-то, на ровном месте, вот так – вылететь на рельсы, прямо перед вагоном.
Оказалось – бывает. Обе ноги – в мясо, в фарш, как и не было никогда, только два окровавленных обрубка, и дикий взгляд у молоденькой медсестры, наркоз, поехали, скальпель-зажим-тампон, пошла вон, дура, белая уже совсем, хорошо, пульс, тампон, и так два часа, а потом еще полчаса, и внезапно – остановка сердца, разряд, разряд, хорошо, и… всё.
А потом на полчаса его просто вырубило.

К матери в коридор доктор так и не вышел. Не мог уже ничего, только валяться в кресле и смотреть в потолок. Вытащил заиньку. Практически с того света. Был момент, показалось, что всё, приехали. Но пронесло. Руки сколько лет уже не дрожали, а вот сегодня что-то… как сам не свой. Страшно. Страшно, что мог не успеть.
Но успел же, черт ловкий. Успел, жидовская морда.
Улыбнулся сам себе в зеркале, криво и невесело.
Веко дергается, надо бы домой.
Но перед уходом не выдержал, зашел к заиньке – посмотреть, что и как. От наркоза паренек, конечно, еще не отошел, лежал на койке – бледный, худой, невесомый… и безногий. Под простыней угадывались две культи – короткие обрубки.
Лицо у заиньки было красивое, благородное, породистое. Раньше как-то не рассмотрел, не до того было. И девки, наверное, любят, и жизнь благополучная… была. Да уж, будет ему сюрприз, когда проснется.
Доктор вздохнул, погладил ладонью левую культю. И еще раз. И еще.
«Что это со мной?» – удивился.
Паренек все-таки был очень хорош собой. Хотелось… черт, поцеловать его хотелось, что такое, в самом деле? Но ведь хотелось же – и поцеловать, и приласкать, и черт его знает что – чего-то совсем уж из дикого, о чем и не думалось никогда до этого дня. И странное дело – культи заиньку вовсе не портили, а почему-то лишь делали его красивее. Совершеннее.
«Дурдом какой-то, а не день, – в полной растерянности думал доктор по дороге домой. – Коньяк, горячая ванна, и спать».
С коньяком – получилось. С горячей ванной – не очень: вместо того, чтобы расслабиться, смыть с себя тяготы минувшего дня, доктор некстати снова вспомнил о заиньке, который остался там, в больничной палате, без сознания, бледный и неподвижный, безногий и беспомощный, и красивый, и молодой… и рука сама потянулась к промежности, и осталось только прикрыть глаза и сделать вид, что это все не с ним, он просто устал, это наваждение и бред, и завтра от стыдного и нелепого чувства ничего не останется.

Однако назавтра стало только хуже. Утром завертелась рутина: осмотры, орущие дети, грозные мамаши, псина эта шелудивая снова, что ж ему неймется, засранцу, девки какие-то, мальчишка с перебитым носом и огромными испуганными глазами, и истеричная матрона, про которую испугался сначала, что аппендицит, да еще и острый, но оказалась кишечная непроходимость – хорошего мало, но не так паршиво, как могло быть.
Разобравшись с кишечной матроной, доктор тут же получил на руки двоих любителей поножовщины, из которых один был еще так-сяк, почти целый, а второго требовалось шить и штопать, причем немедленно.
Поздним вечером голодный, уставший, разве что не мертвый, мечтающий о ванне и чистой постели, доктор обнаружил себя в палате заиньки. Стоял столбом, глядя на спящего паренька. Врач, проводивший дневной обход, успокоил, когда пересеклись случайно в курилке: все хорошо, вытащил паренька, молоток! И по плечу похлопал. Мамаша забегала поблагодарить – доктор не застал ее, был в операционной, сестра передала.
Все хорошо будет с заинькой, сопит вон в две дырочки, лицо спокойное, хоть и бледное. Можно идти домой.
И никак не уйти.
Доктор замер, не в силах отвести взгляд от двух бугров под больничным одеялом. Мысли путались, сбивались, налетали одна на другую, усталость навалилась на плечи, заставляя прислониться к стене… и стечь по ней на пол, уткнуться лбом в колени, и, внезапно решившись, подползти к кровати, подбородок примостить на простыню и уткнуться носом в левую культю заиньки, не там, где швы – чтобы не потревожить, – а выше, у бедра. Что же я делаю, подумалось, что же я творю, а потом думать стало совсем невозможно, он замер так, неподвижно, почти благоговейно. И не пошевелился бы, наверное, до самого утра, но тут заинька, видно, почувствовал что-то, дернулся неловко, застонал, и доктор отпрянул – так и уселся на задницу, – но паренек все равно проснулся, и уставился на доктора огромными-преогромными глазами-бусинами, совсем черными.
И доктор, сидя на полу – белый халат распахнут, коленки в голубых джинсах торчат, как у кузнечика, волосы всклокочены – подумал, что заинька сейчас спросит, что доктор тут делает, или не спросит, потому что он же доктор, ему тут положено, но тогда почему он заиньке морду на постель взгромоздил…
… да так и застыл, пораженный. Заинька ничего не сказал. Он выпростал руки из-под одеяла и сложил пальцы в непонятном жесте, потом еще, и еще – неловко и как будто проверяя, понимают ли его. А доктор, конечно, ничего не понимал, потому что ему не приходилось пользоваться языком глухонемых.
Немой. Заинька оказался немым. То есть калекой. То есть все, что думал о нем доктор накануне – ерунда: не золотой мальчик, не любимчик судьбы, которому внезапно изменило везение.
Маленький испуганный зайчонок. Теперь еще и без ног. Кому он нужен, кроме матери и еще пары родственников?
Разве что… ему?
Заинька снова показал что-то. В глазах появилось тревожное выражение.
Доктор улыбнулся. Его почему-то мутило, комната покачивалась.
– Все хорошо, – сказал он, присаживаясь на край постели. Заинька сложил руки поверх одеяла и смотрел настороженно, исподлобья.
Маленький беспомощный зайчонок, без голоса и без ног. Часы над кроватью сообщали, что время приближается к полуночи. Часы намекали, что до утра никто не придет. Часы подмигивали щербатым циферблатом и скабрезно скалились минутной стрелкой.
– Все хорошо, – повторил доктор. – Зайчонок мой, теперь… все будет хорошо.
На последних словах голос его подвел, сорвался на хрип, и одновременно с этим, как будто произнесенные слова оказались заклинанием, реальность поплыла, ориентиры канули в зыбучие пески, руки сами потянули одеяло на себя, и были еще какие-то полу-осознанные мысли: не задеть швы, которые сам так аккуратно накладывал, не причинить боль, не навредить.
Заинька испуганно мычал и вяло отбивался, он еще не понял, наверное, что происходит, может быть, докторский халат ввел его в заблуждение, ведь не может доктор творить… такое.
А оказалось, что может. Заинька на секунду испуганно замер, когда доктор, осторожно разведя культи в стороны, принялся целовать, вылизывать внутреннюю сторону бедер, и снова забился и замычал, когда прохладные пальцы чуть сжали мошонку, а язык облизал головку и двинулся вниз по стволу.
«Маленький, беспомощный, красивый», – думал доктор, насаживая заиньку на свои пальцы.
«Красивый, нежный, узкий», – улыбался доктор, входя в заиньку, глядя, как тот открывает рот в безмолвном крике и как судорожно дергается кадык на бледной шее.
«Беспомощный, красивый, мой!» – ликовал доктор, двигаясь все резче, не обращая внимания на громкий скрип пружин, на кровь под пальцами. Заинька был прекрасен, почти совершенен. Почти – однако совершенства легко можно было достичь – всего-то нужно было ампутировать ему также и руки, сделать беспомощность абсолютной, сделать красоту абсолютной, заставить принадлежать, зависеть от него полностью, во всем…
Швы на правой культе разошлись, буро-красная масса пропитала простыню, заинька, прижатый к постели, уже не стонал, голова безвольно моталась из стороны в сторону, а доктор не мог остановиться, продолжая вбиваться в неподвижное тело.
… Потом он долго сидел в углу и дрожал, и зажимал себе рот руками, чтобы не выть. Потом он плакал в крошечной ванной, оставляя кровавые отпечатки на кафеле. Потом он курил, пристроив затылок на унитазе.
В два часа ночи он вернулся в палату. Переложив заиньку на свободную койку, сменил постель. Переложил заиньку обратно. Отнес постель в прачечную. Вернулся в палату и привел все в окончательный порядок.
В три ночи он отвез заиньку, так и не пришедшего в сознание, в операционную и наложил швы повторно. Дежурный врач в это время мирно храпел в ординаторской.
В пять утра заинька, умытый и заново перевязанный, снова лежал на своей койке.
А в семь на стол главного врача легло заявление.

Потом вся эта история обросла немыслимыми слухами. Говорили, что доктор, дескать, так прикипел к своему пациенту, что слегка повредился умом: обещал пришить ему новые ноги взамен старых (что, конечно, невозможно при нынешнем уровне медицины). Говорили также, что он отправился в Африку с миссией – лечит людей из диких племен.
Что с ним стало на самом деле – история умалчивает.
А его пациент, хоть и не сразу, пошел на поправку. И хотя новые ноги пареньку, конечно, никто не пришил, протезы позволяют ему вести довольно активный образ жизни.
Инцидент в больнице он ни разу не упоминал.

История восстановлена по материалам из официальных источников, а также из личного дневника сумасшедшего доктора. Дневник был найден немецким туристом Фридрихом Хайнцем на берегу реки Лимпопо.

@темы: сквик-фест