Заинька

[Томаш]

Заявка на сквик-фесте:
Персонаж 1 лишился какой-нить конечности (причина не принципиальна). Персонаж 2 с неожиданностью для себя обнаруживает, что его это возбуждает. П1 не проявляет интереса к П2, и вообще ангстится по поводу новообретенной инвалидности, но это не спасает его от того, что П2 таки заваливает и трахает его.
Дрочка об\на культю. Не ориджинал.
Бонус: во время секса П2 понимает, что сам не прочь отрезать от П1 ещё чего-нибудь. Удастся это ему или нет - на усмотрение автора.

Haзвание: Заинька
Автор: Terra Nova
Фандом: известный

День с самого утра не задался. Сначала притащилась тощая рыжая шлюха, долго стонала и ахала, закатывала глаза и делала вид, что подыхает. След от укуса действительно выглядел ненормально воспаленным, никакая оса такого не сотворит, но в итоге просто оказалось, что у пациентки аллергия на яд. После укола рыжая обмякла и присмирела, и тут привезли пса этого шелудивого, бомжа и засранца, который осточертел доктору уже несколько месяцев как, потому что попадался ему на глаза с завидным постоянством.
– Ну, что у тебя опять? – проворчал доктор, приподнимая заплывшую морду за подбородок.
– Курица тупая! – внезапно заорала морда, да так, что захотелось отпрыгнуть и шлепнуться задницей на подвернувшийся стул. – Прямо в нос, зараза, в нос, ууу, курва!
– Заткнись ты, черт! – Доктор дернул скандалиста за челюсть, однако против ожидания тот не замолчал, а заголосил с новой силой:
– Покалечь меня еще, мудак, ты меня лечить должен, понял, жидовская морда, сука, уродские врачи, уродская страна!
Орущего засранца удалось сбагрить медсестрам – легкие телесные повреждения в особом внимании доктора не нуждались, но настроение было испорчено окончательно, ничего уже не хотелось, только нажраться и вырубиться. А день только начинался, и обещал быть препаскудным.
Поэтому когда во втором часу притащили паренька, доктор подумал, что подсознательно чего-то подобного и ожидал.
Парень – симпатичный, белокурый, просто заинька – истекал кровью на каталке, рядом сновали медсестры, готовили операционную, а доктор все пытался отцепить от своего халата окровавленные руки мамаши, которая лепетала что-то про трамвай, скользкую после дождя траву, неудачное падение и кару небес. «Ебаная Аннушка разлила масло, не иначе», – думал доктор, направляясь в операционную. Ну не бывает же так, черт, идиотизм какой-то, на ровном месте, вот так – вылететь на рельсы, прямо перед вагоном.
Оказалось – бывает. Обе ноги – в мясо, в фарш, как и не было никогда, только два окровавленных обрубка, и дикий взгляд у молоденькой медсестры, наркоз, поехали, скальпель-зажим-тампон, пошла вон, дура, белая уже совсем, хорошо, пульс, тампон, и так два часа, а потом еще полчаса, и внезапно – остановка сердца, разряд, разряд, хорошо, и… всё.
А потом на полчаса его просто вырубило.

К матери в коридор доктор так и не вышел. Не мог уже ничего, только валяться в кресле и смотреть в потолок. Вытащил заиньку. Практически с того света. Был момент, показалось, что всё, приехали. Но пронесло. Руки сколько лет уже не дрожали, а вот сегодня что-то… как сам не свой. Страшно. Страшно, что мог не успеть.
Но успел же, черт ловкий. Успел, жидовская морда.
Улыбнулся сам себе в зеркале, криво и невесело.
Веко дергается, надо бы домой.
Но перед уходом не выдержал, зашел к заиньке – посмотреть, что и как. От наркоза паренек, конечно, еще не отошел, лежал на койке – бледный, худой, невесомый… и безногий. Под простыней угадывались две культи – короткие обрубки.
Лицо у заиньки было красивое, благородное, породистое. Раньше как-то не рассмотрел, не до того было. И девки, наверное, любят, и жизнь благополучная… была. Да уж, будет ему сюрприз, когда проснется.
Доктор вздохнул, погладил ладонью левую культю. И еще раз. И еще.
«Что это со мной?» – удивился.
Паренек все-таки был очень хорош собой. Хотелось… черт, поцеловать его хотелось, что такое, в самом деле? Но ведь хотелось же – и поцеловать, и приласкать, и черт его знает что – чего-то совсем уж из дикого, о чем и не думалось никогда до этого дня. И странное дело – культи заиньку вовсе не портили, а почему-то лишь делали его красивее. Совершеннее.
«Дурдом какой-то, а не день, – в полной растерянности думал доктор по дороге домой. – Коньяк, горячая ванна, и спать».
С коньяком – получилось. С горячей ванной – не очень: вместо того, чтобы расслабиться, смыть с себя тяготы минувшего дня, доктор некстати снова вспомнил о заиньке, который остался там, в больничной палате, без сознания, бледный и неподвижный, безногий и беспомощный, и красивый, и молодой… и рука сама потянулась к промежности, и осталось только прикрыть глаза и сделать вид, что это все не с ним, он просто устал, это наваждение и бред, и завтра от стыдного и нелепого чувства ничего не останется.

Однако назавтра стало только хуже. Утром завертелась рутина: осмотры, орущие дети, грозные мамаши, псина эта шелудивая снова, что ж ему неймется, засранцу, девки какие-то, мальчишка с перебитым носом и огромными испуганными глазами, и истеричная матрона, про которую испугался сначала, что аппендицит, да еще и острый, но оказалась кишечная непроходимость – хорошего мало, но не так паршиво, как могло быть.
Разобравшись с кишечной матроной, доктор тут же получил на руки двоих любителей поножовщины, из которых один был еще так-сяк, почти целый, а второго требовалось шить и штопать, причем немедленно.
Поздним вечером голодный, уставший, разве что не мертвый, мечтающий о ванне и чистой постели, доктор обнаружил себя в палате заиньки. Стоял столбом, глядя на спящего паренька. Врач, проводивший дневной обход, успокоил, когда пересеклись случайно в курилке: все хорошо, вытащил паренька, молоток! И по плечу похлопал. Мамаша забегала поблагодарить – доктор не застал ее, был в операционной, сестра передала.
Все хорошо будет с заинькой, сопит вон в две дырочки, лицо спокойное, хоть и бледное. Можно идти домой.
И никак не уйти.
Доктор замер, не в силах отвести взгляд от двух бугров под больничным одеялом. Мысли путались, сбивались, налетали одна на другую, усталость навалилась на плечи, заставляя прислониться к стене… и стечь по ней на пол, уткнуться лбом в колени, и, внезапно решившись, подползти к кровати, подбородок примостить на простыню и уткнуться носом в левую культю заиньки, не там, где швы – чтобы не потревожить, – а выше, у бедра. Что же я делаю, подумалось, что же я творю, а потом думать стало совсем невозможно, он замер так, неподвижно, почти благоговейно. И не пошевелился бы, наверное, до самого утра, но тут заинька, видно, почувствовал что-то, дернулся неловко, застонал, и доктор отпрянул – так и уселся на задницу, – но паренек все равно проснулся, и уставился на доктора огромными-преогромными глазами-бусинами, совсем черными.
И доктор, сидя на полу – белый халат распахнут, коленки в голубых джинсах торчат, как у кузнечика, волосы всклокочены – подумал, что заинька сейчас спросит, что доктор тут делает, или не спросит, потому что он же доктор, ему тут положено, но тогда почему он заиньке морду на постель взгромоздил…
… да так и застыл, пораженный. Заинька ничего не сказал. Он выпростал руки из-под одеяла и сложил пальцы в непонятном жесте, потом еще, и еще – неловко и как будто проверяя, понимают ли его. А доктор, конечно, ничего не понимал, потому что ему не приходилось пользоваться языком глухонемых.
Немой. Заинька оказался немым. То есть калекой. То есть все, что думал о нем доктор накануне – ерунда: не золотой мальчик, не любимчик судьбы, которому внезапно изменило везение.
Маленький испуганный зайчонок. Теперь еще и без ног. Кому он нужен, кроме матери и еще пары родственников?
Разве что… ему?
Заинька снова показал что-то. В глазах появилось тревожное выражение.
Доктор улыбнулся. Его почему-то мутило, комната покачивалась.
– Все хорошо, – сказал он, присаживаясь на край постели. Заинька сложил руки поверх одеяла и смотрел настороженно, исподлобья.
Маленький беспомощный зайчонок, без голоса и без ног. Часы над кроватью сообщали, что время приближается к полуночи. Часы намекали, что до утра никто не придет. Часы подмигивали щербатым циферблатом и скабрезно скалились минутной стрелкой.
– Все хорошо, – повторил доктор. – Зайчонок мой, теперь… все будет хорошо.
На последних словах голос его подвел, сорвался на хрип, и одновременно с этим, как будто произнесенные слова оказались заклинанием, реальность поплыла, ориентиры канули в зыбучие пески, руки сами потянули одеяло на себя, и были еще какие-то полу-осознанные мысли: не задеть швы, которые сам так аккуратно накладывал, не причинить боль, не навредить.
Заинька испуганно мычал и вяло отбивался, он еще не понял, наверное, что происходит, может быть, докторский халат ввел его в заблуждение, ведь не может доктор творить… такое.
А оказалось, что может. Заинька на секунду испуганно замер, когда доктор, осторожно разведя культи в стороны, принялся целовать, вылизывать внутреннюю сторону бедер, и снова забился и замычал, когда прохладные пальцы чуть сжали мошонку, а язык облизал головку и двинулся вниз по стволу.
«Маленький, беспомощный, красивый», – думал доктор, насаживая заиньку на свои пальцы.
«Красивый, нежный, узкий», – улыбался доктор, входя в заиньку, глядя, как тот открывает рот в безмолвном крике и как судорожно дергается кадык на бледной шее.
«Беспомощный, красивый, мой!» – ликовал доктор, двигаясь все резче, не обращая внимания на громкий скрип пружин, на кровь под пальцами. Заинька был прекрасен, почти совершенен. Почти – однако совершенства легко можно было достичь – всего-то нужно было ампутировать ему также и руки, сделать беспомощность абсолютной, сделать красоту абсолютной, заставить принадлежать, зависеть от него полностью, во всем…
Швы на правой культе разошлись, буро-красная масса пропитала простыню, заинька, прижатый к постели, уже не стонал, голова безвольно моталась из стороны в сторону, а доктор не мог остановиться, продолжая вбиваться в неподвижное тело.
… Потом он долго сидел в углу и дрожал, и зажимал себе рот руками, чтобы не выть. Потом он плакал в крошечной ванной, оставляя кровавые отпечатки на кафеле. Потом он курил, пристроив затылок на унитазе.
В два часа ночи он вернулся в палату. Переложив заиньку на свободную койку, сменил постель. Переложил заиньку обратно. Отнес постель в прачечную. Вернулся в палату и привел все в окончательный порядок.
В три ночи он отвез заиньку, так и не пришедшего в сознание, в операционную и наложил швы повторно. Дежурный врач в это время мирно храпел в ординаторской.
В пять утра заинька, умытый и заново перевязанный, снова лежал на своей койке.
А в семь на стол главного врача легло заявление.

Потом вся эта история обросла немыслимыми слухами. Говорили, что доктор, дескать, так прикипел к своему пациенту, что слегка повредился умом: обещал пришить ему новые ноги взамен старых (что, конечно, невозможно при нынешнем уровне медицины). Говорили также, что он отправился в Африку с миссией – лечит людей из диких племен.
Что с ним стало на самом деле – история умалчивает.
А его пациент, хоть и не сразу, пошел на поправку. И хотя новые ноги пареньку, конечно, никто не пришил, протезы позволяют ему вести довольно активный образ жизни.
Инцидент в больнице он ни разу не упоминал.

История восстановлена по материалам из официальных источников, а также из личного дневника сумасшедшего доктора. Дневник был найден немецким туристом Фридрихом Хайнцем на берегу реки Лимпопо.

@темы: сквик-фест