[kjk-diary]

Задание: Фарфарелло в боттоме. Чтобы он был ласковый и милый, но обязательно IC. Не стеб.

Насколько Фарфарелло IC, мне сказать трудно )))

– Джей, твою мать, что происходит?!
Шульдих ерошит шевелюру, облизывает губы – неосознанные жесты и ужимки, означающие, что он не в своей тарелке. Прибавьте к этому бегающий взгляд и вы поймете, что Шульдих в панике.
Кроуфорд не оставлял никаких инструкций на этот счет. Долбанный Кроуфорд свалил к начальству два дня назад, и с тех пор от него ни слуху, ни духу, а теперь этот псих, откуда он только взялся на их головы, говорит как бы между прочим:
– Давай трахнемся, – говорит Фарфарелло, и глаза у него медовые, насмешливые, страшные. – Ничего не происходит, просто давай трахнемся, это приятно, я хочу. – И аккуратно срезает стилетом пуговицу с зеленого френча. Шульдих не знает, как реагировать. Перед ним псих, абсолютно неуправляемый человек. У Фарфарелло ненормальные мозги, Шульдих давно оставил попытки достучаться до них, как Господь стучит в сердце грешника.
А гребаный оракул не оставил никаких инструкций.
Фарфарелло, приняв оторопь Шульдиха за согласие, скалится и срезает вторую пуговицу.
– Мне все равно, сверху или снизу, – говорит Джей, буднично, как будто они обсуждают цены на недвижимость. Или таможенные пошлины. Или новинки электроники. – Так что можешь выбирать.
И тут у Шульдиха в голове случается короткое замыкание, перегорают предохранители, выходит из строя система защиты. Паника, щедро разбавленная злостью, творит удивительные вещи с его языком – Шульдих понимает это, когда хочет сказать: «Вали отсюда, псих», а говорит: «Тогда я буду сверху». И удивленно захлопывает рот, а Фарфарелло смотрит на телепата, понимающе усмехается и говорит: «Хорошо. Я расскажу, что надо делать», и Шульдих понимает, что влип.
«Язык мой – враг мой», – думает Шульдих, но это уже неважно, время размышлений прошло, и, чтобы сберечь оставшиеся пуговицы, он сам стягивает френч, и затем рубашку.
Фарфарелло раздевается легко и естественно, для него в этом нет ничего сакрального или интимного – как и ни в чем другом. Если бы Шульдиха действительно интересовали парни, он мог бы сказать, что Джей хорошо сложен, пожалуй, даже красив. Но Шульдиха в первую очередь волнует сохранность собственной шкуры, поэтому он думает, что Джей опасен. Настолько опасен, что лучше ему не возражать.
Это хорошее оправдание – оно позволяет отрешиться от происходящего, позволяет сказать: это не я, это гребаный Кроуфорд, который ни о чем не предупредил, это псих с переизбытком гормонов – я тут ни при чем. Это оправдание позволяет не замечать ни гибкого, кошачьего тела под собой, ни собственного удовольствия. Джей трахается так же естественно, как дышит, ест, спит и вообще живет. Ему действительно все равно – брать или отдавать, по сути, он все равно делает и то, и другое, потому что это действительно приятно, секс – это приятно, это хорошо и правильно, и это не имеет никакого отношения к богохульству, думает Шульдих, это просто удовольствие – ничего больше.
И неожиданно Шульдих понимает, что ему это нравится. Фарфарелло, почувствовав перемену, усмехается в подушку, а затем кусает Шульдиха за локоть – несильно, почти нежно. И Шульдих кончает – от странной уместности этой ласки у него сносит крышу.
Кроуфорд возвращается на следующий день.
– Я рад, что вы поладили, – говорит он, и глаза за стеклами очков скрывают усмешку.
Шульдих открывает рот и снова закрывает, впервые не найдя, что ответить.